Аптекарский огород попаданки - Ри Даль

как боролись с чумой в моём имении… и, быть может, для всей Империи. Хотя всё это, конечно, должно остаться в тайне. Однако община умеет хранить секреты. Надежда Алексеевна понимает важность вашей работы. И она заверила меня, что, если вы изъявите желание, вас примут в общину безо всяких испытаний. Вы сможете отправиться на фронт… на Балканы, где сейчас идут тяжёлые бои. Идут бои под Плевной. Сёстры милосердия нужны там, чтобы ухаживать за ранеными, чтобы спасать тех, кто ещё может жить. Это… благородная миссия.

Он замолчал, и в его глазах мелькнуло что-то, что заставило моё сердце сжаться. Но что это было? Сожаление? Или облегчение? Я не могла понять. Его слова звучали так, будто он открывает мне дорогу к новой жизни, но в то же время они резали, как нож. Он говорит, что я могу уехать. Нет. Что я ДОЛЖНА уехать. Что здесь мне больше нет места.

Но почему тогда его голос дрожит? Почему он смотрит на меня так, словно ждёт, что я скажу что-то ещё?

Я опустила взгляд, глядя на свои руки, сцепленные на коленях. Пальцы дрожали, и я спрятала их под шалью, чтобы он не заметил. Балканы… Да, я хотела туда, хотела помогать раненым, хотела найти В.Б., хотела доказать, что могу быть врачом, что могу изменить мир. Но теперь, сидя здесь, под этой яблоней, я вдруг поняла, что не уверена. Не уверена, что хочу бросить всё, что обрела здесь. Агата, смеющаяся и капризничающая, Груня, ворчащая, но такая родная, Вениамин с его бесконечными опытами… и Василий Степанович. Он, со своей суровостью, со своей болью, со своей неожиданной теплотой, которую я видела так редко, но которая каждый раз переворачивала моё сердце. Что, если я уеду и потеряю это навсегда? Но если останусь… что тогда? Буду ли я нужна? Или стану лишь обузой, тенью, которая напоминает ему о прошлом?

— Благородная миссия… — повторила я тихо, словно пробуя эти слова на вкус. Они были горькими.

Я подняла глаза, надеясь, что он скажет что-то, что удержит меня. Но он лишь кивнул, и его лицо осталось непроницаемым, как каменная маска.

— Именно так, — сказал он. — Плевна, Шипка… Там сейчас решается судьба войны. Некоторые сёстры из общины уже отправились в полевые госпитали. Надежда Алексеевна пишет, что они нуждаются в таких, как вы — умных, решительных, способных нести свет даже в самые тёмные времена.

Его слова были похвалой, но они ранили. Он хвалит меня, чтобы отправить прочь. Он говорит, что я нужна там, а не здесь. Но почему тогда его голос такой напряжённый? Почему он не смотрит мне в глаза?

Я чувствовала, как слёзы подступают, но сжала зубы, не позволяя им пролиться. Нет, я не покажу слабости.

— Но это… исключительно по вашему волеизъявлению, Александра Ивановна, — добавил вдруг Василий Степанович. — Только по вашему. Вы можете решить… иначе.

Я замерла, глядя на него. Что он имеет в виду? Это намёк? Намёк на то, что я могу остаться? Что он хочет, чтобы я осталась? Или это просто вежливость, его способ дать мне свободу выбора, чтобы потом не чувствовать себя виноватым?

Моя душа металась, как раненый зверь. Одно слово, одно моё слово — и я могу остаться. Но что тогда? Что будет между нами? Он вдовец, калека, человек, чья жизнь полна боли и потерь. А я… я беглая княжна, и я молода, у меня вся жизнь впереди. Но разве я хочу этой жизни без него? Без его взгляда, без его редких улыбок, без его сарказма и въедливого взора? Но если он не хочет меня здесь, если он видит во мне лишь долг, лишь спасительницу его дочери… как я могу остаться?

— У меня… нет другого выхода, — сказала я наконец, и голос мой дрогнул, несмотря на все усилия. — Я должна ехать. Это мой долг. Моя… судьба.

Я солгала. Это не было моей судьбой. Это был мой страх — страх остаться и узнать, что я ему не нужна. Страх признаться себе, что я хочу остаться, хочу быть рядом с ним, хочу видеть, как Агата растёт, хочу видеть, как он снова смеётся, как он становится тем, кем был до войны. Но я не могла этого сказать. Не могла, потому что боялась услышать правду.

Василий Степанович смотрел на меня, и его глаза потемнели, словно в них отразилась грозовая туча. Он сжал трость так, что костяшки побелели, но голос его остался ровным, почти холодным.

— Порой выход находится, — сказал он медленно, — ежели внимательно и упорно искать его. Как с чумой… или как с положением Груни.

Я моргнула, не понимая. Груня? Что он имеет в виду? Её отношения с Вениамином? Или что-то ещё? Моя голова гудела, мысли путались. Он намекает на что-то, но на что? На то, что я могу найти другой путь? Или на то, что он хочет защитить меня, как Вениамин защищает Груню? Но нет, это невозможно. Он не может иметь в виду… брак? Нет, это слишком. Он слишком горд, слишком сломлен, чтобы думать о таком. Он просто вежлив, просто пытается смягчить мой уход. Он хочет, чтобы я уехала, чтобы я не мешала ему жить своей жизнью. И от этой мысли мне стало так больно, что я едва не задохнулась.

— Вы правы, Василий Степанович, — сказала я, заставляя себя улыбнуться, хотя улыбка получилась горькой. — Выход всегда можно найти. Но… я уже сделала выбор. Я поеду. Это решено.

Я встала, чувствуя, как ноги дрожат, и поправила подол платья, чтобы скрыть смятение. Он смотрел на меня, и на миг мне показалось, что он хочет что-то сказать, что-то важное, что-то, что может всё изменить. Но он лишь кивнул, и его лицо снова стало непроницаемым.

— Что ж, Александра Ивановна, — Его голос стал тихим, почти безжизненным. — Если ваш выбор сделан, я… уважаю его. Матушка Надежда будет рада вашему прибытию.

И в этот момент я поняла, что всё кончено. Он отпускает меня. Он не будет удерживать. Он не скажет того, чего я так жду. И я должна уйти, унося с собой только эту боль, эту пустоту, эту… тягу к мужчине, которой, не должно быть.

— Благодарю вас, Василий Степанович, — сказала я, склоняя голову, как подобает княжне. — За всё. За вашу доверие, за Агату, за этот… приют