Проклятие Айсмора - Ольга Зима

Ингрид устало взглянула на него, все еще не в силах говорить. Неужели ее просто не могут сегодня оставить в покое?

Старик выпрямился, подняв голову, и сразу стал выглядеть как-то значительнее. Он вытащил из кармана изящно выполненный узорный ключ на тонкой золотой цепочке, покачал его в руке и отпустил на ладонь другой. Золото блестящей змейкой свилось в его руке.

— Что это?

— Одна сказка, Роза.

— Я не верю в сказки.

— А тебе и не надо в них верить. Надо их делать. Тайный ключ от тайной двери — я так и не нашел ее. Может, тебе повезет больше? Там горит огонь в очаге, там семья и любовь, там настоящий Город, а не эта дрянная подделка из гнилушки, чтоб она сгорела! Теперь он твой. И откроет для тебя именно ту дверь, которую надо!

Горделиво выпрямился, но затем, смотрев ей в лицо, сник и, пожевав губами, добавил:

— Хорошо. Все-то вам надо правду знать! А ведь правда — не то, что есть, но и то, что может быть. В ратуше, на последнем этаже, есть маленькая дверца. Выход на крышу. О, какой оттуда вид! Тебе понравится.

Ингрид наконец поняла, о чем он толкует. На самом верху ратуши, под золотым шариком, имелась небольшая площадка. Там можно было полюбоваться глубокой синей далью и даже увидеть Виноградные горы при доброй погоде. Но на крышу ступать разрешалось только мастеровым во время починки — слишком часто туда шастали самоубийцы, поэтому жители, задирая головы в погожий денек, поговаривали, что сама ратуша смотрит на озеро и вспоминает времена процветания еще до Великого Пожара, когда к городу неслись большие корабли под надутыми парусами, с севера везли оружие и драгоценности, а с юга — снедь и вина…

Риддак сунул в руку Ингрид ключ, сгорбился и пропал. Площадь опустела, последний луч солнца осветил площадь Тысячи слез и потух в черноте озера.

Один Гаррик маячил тенью. Ингрид постояла, послушала, как непроглядная вода Темного монотонно плещется о сваи. Опустила в карман странный ключ, и рука ее вновь нащупала округлый, почему-то теплый предмет.

«Нужно вернуть кольцо, — так же монотонно бились мысли. — Нужно. Вернуть. Фамильная реликвия, королевский знак, он не должен уходить из семьи. Сейчас Бэрр не в себе. Явно не в себе. Я отдам, и пусть кольцо будет с ним. Сделаю это позже. Чуть позже. Он… жив, надо радоваться».

Радоваться не получалось. Гаррик вздохнул за плечом.

Окончательно стемнело, и звезды, неожиданно яркие и крупные, загорелись в тяжелом и низком осеннем небе. Над Айсмором вечно стоял то туман, то марево, не давая толком их разглядеть…

Такие же светлые искорки мелькали порой в темных глазах Бэрра, вот только редко — и увидит ли она их когда-нибудь снова?

«Он живет своей жизнью, ты — своей, — взывал прислушаться разум. — Как две звезды — вроде и близко они, почти рядом, но пути их не пересекутся. Их разделяет расстояние, кажущееся сущей безделкой лишь ослеплённому слезами взгляду. Никакая сила во вселенной не способна помочь им, и остается только одно — жалкий обман зрения… Так зачем рыдать над тем, что изменить невозможно?»

«Иногда случается и невозможное», — шепнуло сердце, и разум Ингрид замолчал, невольно соглашаясь со своим вечным оппонентом.

До конца работы оставался еще час, и архивариус побрела к себе. Но и там знакомые стены не помогали, бессмысленность всего выворачивала душу, слезы не приносили облегчения, а лишь усиливали пустоту внутри.

Когда Гаррик возник на пороге архива, он застал его хозяйку в полной темноте, неподвижно стоящей перед окном. В руках у него был ароматный мягкий сверток.

— Дражайшая Ингрид, — начал он.

— Иди домой, Гаррик, — строго произнесла Ингрид. — Уже очень поздно. Охрана мне не нужна.

Гаррик зашел и положил сверток на стол:

— У меня приказ. Я вас не оставлю!

— Нет больше никакого приказа. Никакой угрозы нет… Ничего нет.

Гаррик потоптался у стола, желая поговорить, но не зная, о чем можно и правильно. Своих слов он с недавних пор начал побаиваться.

— Куда же вы смотрите, господа Ингрид? — решился все же спросить.

— Небо темное, Гаррик, — не оборачиваясь ответила она после долго молчания. — Темное! Я думала, оно синее всегда… Ошибалась.

Глава 22

Прощай, друг, или Чудовища дневные и ночные

Любить — до предела, до алой зари,

Чтоб не было больше отчаянья-муки:

Любить — так, чтоб жечь словари.

Любить — так, чтоб ты не пришел,

Любить — до земного предела,

Любить — до кровавых и стертых подошв,

Что вытерпеть надо уставшему телу.

Забыть всё, что помнит тебя,

Забыть всё, что было тобой,

А что у меня остается?

Лишь вечность одна и мгновенье вдвоем,

Лишь память дождинками льется.

После суда Бэрра едва хватило, чтобы держать спину прямо и не упасть по дороге. После он и вспомнить не мог, как добрался домой. Простуженный стражник у входа торопливо открыл дверь. Не было сил удивляться ни охране, ни тому, что дом стал совсем чужим, ни даже той странности, что внутри оказалось еще холоднее, чем снаружи.

Попытался сесть и подумать о суде — мысли разбежались испуганно. А припомнилась площадь. И вновь винир. Очистил имя, да? Сберег от разорения. Видно, так ощущает себя слизень, когда на него падает рыбацкий башмак.

Ничего-то он сам не стоит. И не может, кроме как ломать…

Бэрр вздрогнул, поняв, что ног не чует и если останется здесь, то до утра околеет, но продолжал сидеть, не в силах двинуться с места. Закрыл глаза, но площадь не пропала. До слез стало жаль рубашку, к которой прикасались руки Ингрид. Голова упала на грудь…

— Бэрр, тебе плохо, да? — позвал женский голос из очень далекого детства.

Скрипели половицы, хлопали двери. Мама упорно обходила не такой уж большой домик в Нижнем городе, заглядывала за все двери и под столы. Бэрр сжался еще сильнее.

— Бэрр, выходи!

Ответом стал приглушенный вздох, тихий и виноватый, который Бэрр никак не мог сдержать. Увидел сквозь щелку в кухонной занавеске, как мама мягко улыбнулась, легонько покачала головой и плавным шагом двинулась к широкому подоконнику. Отдёрнула тряпицу, полюбовалась на своего первенца, который старался выглядеть меньше, чем есть, но прятать нескладные руки-ноги выходило плохо.

Элли положила руку