Соль под кожей. Том третий - Айя Субботина

неинтересной для кого-то вроде… тебя. — Готова поспорить, что семь лет назад этот мужик был таким же чертовски сексуальным и горячим. Кем-то, кто на Валерию Гарину не посмотрел бы даже ради всех денег ее богатого отца.

— Я все еще не теряю надежду, что однажды ты перестанешь делать обо мне странные выводы, Валерия.

Ненадолго уходит и возвращается с бутылкой виски и одним стаканом.

— Ну да, кто-то же должен быть трезвым и остановить меня от танцев на столе голышом. — Я не люблю крепкие напитки, даже не могу вспомнить, когда пила что-то такое в последний раз. Поэтому первый же глоток обжигает язык и слизистую, заставляет глаза увлажниться, пока медленно цежу его дальше в горло.

— Валерия, тебе не надоело?

— Пить? Я еще даже не начала.

— Притворяться, Монте-Кристо. Тут же только я, ты перед кем выделываешься?

— Ты снова становишься жутким занудой, Авдеев. — Я делаю еще один глоток, и еще, пока не затерпнет язык. — Верни испорченного мужика, с ним прикольнее.

— Запала на него, да? — Улыбка до ушей, но такая чертовски соблазнительная, пошлая, как будто пока я тут облизываю край стакана, он мысленно облизывает меня.

— Пф-ф-ф, — фыркаю. И снова, блин, краснею. — Расскажи, как ты докатился до такой жизни.

— Я много работаю, о чем ты и так в курсе. — Внимательно смотрит на мои губы, с которых я нервно слизываю горький след виски.

Я ёрзаю на стуле.

— Не прикидывайся шлангом, Авдеев, я про другое.

— Не понимаю, о чем ты.

Все он понимает. Провоцирует. Выводит на территорию, где работают только его правила игры.

И до меня вдруг внезапно доходит. Просто как гром с ясного неба, что этот гад уже проделывал со мной такой же фокус.

Если бы не стащил тогда штаны в раздевалке — я, скорее всего, не полезла бы к нему в душ.

Бросил в меня своей толстовкой, заставляя вспомнить о нем. Думать, что содержимое моего топа очень даже попало в фокус его внимания.

И телку ту он нарочно из зала вывел, чтобы меня выбесить.

— Авдеев, твою мать! Ах ты провокатор хренов! Манипулятор долбаный! — Я смеюсь, это не со зла, но каждую гадость он точно заслужил. — Ты же с самого начала меня провоцировал!

— Валерия, я хотел тебя отодрать примерно с той минуты, как ты зашла в зал, — продолжает довольно ухмыляться. — Такая маленькая деловая соска на большой крутой тачке. Ты на всех как на говно смотрела. Особенно на меня. Хотелось просто вот… — Явно сдерживается. — Если бы ты пришла на свидание — из ресторана отправилась бы прямиком в мою постель, в хлам мокрая. Хотя, скорее всего, я выебал бы тебя еще в тачке по дороге домой.

Я несильно бью его кулаком в грудь.

Надо было пойти на то свидание.

— На тебя, Авдеев, я смотрела в слюнях и соплях, — не вижу смысла это скрывать. Да и зачем? Он и так знает, что мимо него ни одна сексуальна активная женщина спокойно пройти не сможет.

— Может быть…

Он не заканчивает, потому что наш разговор и музыку перебивает звонок телефона.

Вадим беззвучно ругается сквозь зубы, отходит, прикладывает телефон к уху.

А я разом приговариваю остатки крепкого алкоголя в своем стакане.

Он никуда не уходит, но снова говорит обрывочными фразами, хотя даже их достаточно, чтобы было понятно — это снова что-то по поводу Марины. Не хочу слушать.

Спрыгиваю со стула и бегом поднимаюсь на второй этаж. У Вадима в доме тепло, но полотенце все равно промокло, и расхаживать в таком виде не самое комфортное занятие на свете.

Еще раз разглядываю его гардеробную. Трогаю пальцами дорогие рубашки, в основном шелковые, гладкие и даже после химчистки пахнущие им. Можно накинуть одну из них — по размеру она мне точно как платье будет. Даже тянусь, чтобы стащить одну с вешалки… И быстро одергиваю руку. Это почему-то кажется таким интимным, очень личным, как будто мы снова занялись фантастическим сексом, я словила несколько невероятных оргазмов, моя кожа насквозь пропиталась особенным вкусом его тела и вот теперь, по классике жанра, мне остается только надеть его рубашку, как символ его права собственности на меня.

Переодеваюсь в пуританскую пижаму, поворачиваюсь в зеркало, чтобы взбить еще немного влажные после душа волосы. У меня таких целомудренных вещей в гардеробе уже лет сто как нет. Не потому, что мне они не нравятся, а просто в определенный момент своей жизни я научилась любить себя. Тогда мое тело еще было далеко от совершенства, у меня по-прежнему был лишний вес и похожая на блин попа, но я больше не боялась показывать плечи и ноги, и мне нравилось ощущение свободы — можно надеть, что хочется, любой цвет, любой фасон, даже если это полупрозрачный топ на грани фола.

«Убирайся из моей головы, Шутов», — уже почти умоляю я, хотя он, формально, еще даже не напомнил о себе одной из тех фразочек, которыми меня воспитывал. Учил, иногда делая чертовски больно.

Из зеркала на меня смотрит не Валерия Ван дер Виндт, а Валерия Гарина — нескладная, с дурацкой прической, ужасными складками, которые она всегда так отчаянно пыталась скрыть за объемными, дорогими, но совершенно не идущими двадцатилетней девчонке платьями.

Авдеев посмотрел бы на нее? Он снова прав, и я заблуждаюсь, когда думаю, что нет?

Мне хочется взять свой телефон, набрать номер, вытатуированный у меня на сердце и рассказать этому придурку, что я отлично провожу время с лучшим мужиком на свете, гораздо более лучшим, чем шутовская белобрысая задница. Что я хочу заняться с ним сексом — было бы глупо это отрицать.

Что я заслуживаю чтобы меня любили, черт подери.

Только меня.

Носили на руках, как Авдеев, вкусно соблазняли, кормили ароматными стейками, покупали красивое белье. Не давали повода для фотографий с бывшими девушками в обнимку в холле дорогого отеля.

Чтобы меня обнимали во сне крепко-крепко. Целовали прямо с утра, и плевать, что мы еще не почистили зубы.

Чтобы смотрели так, будто я самое большое сокровище в жизни.

Давали мне свободу быть собой.

«Ты перед кем выделываешься?» — насмешливый голос Вадима в голове.

Я крепко зажмуриваюсь и когда снова открываю глаза — в зеркале снова я: маленькая деловая соска, блин.

Валерии Ван дер Виндт не бывает страшно, грустно, больно и одиноко. И она прекрасно засыпает вот уже семь лет каждую ночь совершенно одна в своей постели, обнимая разве что подушку. И образ мужика, которому никогда не будет нужна.

Он так