Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

То был день величайшей радости для Головнина и его товарищей, томившихся в плену.

Матросы целовались друг с другом. Великан Макаров плакал, как ребёнок.

Была и ещё одна новость, которая возбудила у Василия Михайловича удивление перед обычаями японской страны. Буньиос простил всех караульных солдат, которые за побег русских были лишены почётного для каждого японца наследственного звания досина, то есть солдата.

Среди пострадавших солдат был и японец, известный среди пленников под кличкой Детоубийца. Говорили, что этот с виду добродушный и вовсе не такой жестокий человек убил своего собственного ребёнка, потому что тот родился хилым и всё время болел. Никто из японцев не осудил отца за это ужасное преступление, и сам Детоубийца никогда не выражал по сему поводу никаких угрызений совести.

Но зато, будучи лишён звания солдата, он облачился в траур, то есть перестал брить волосы на голове и лице и стричь ногти. В таком одичалом виде он не один раз являлся к пленникам и упрекал их в своём несчастье, говоря, что верой и правдой служил своему императору, подписав присягу ему кровью, взятой из собственной руки. И вот что с ним сделали русские…

Теперь он явился в оксио гладко выбритый, с подстриженными ногтями, весёлый и улыбающийся и с гордостью заявил, что он снова солдат.

Глава 25

Дружба не знает преград

Стоя на вахтенной скамье, Рикорд с большим волнением вновь вводил «Диану» в столь знакомую ему Кунаширскую бухту. По-прежнему над плоским песчаным берегом возвышалась кунаширская крепость, молчаливая, как бы притаившаяся за своими полосатыми занавесками. По-прежнему Рикорд был полон тревоги за судьбу своего друга и всех русских узников.

Всю ночь он провёл на палубе. Ночь выдалась, как и в прошлый его приход, тихая, лунная.

Такатаи-Кахи, возвратившемуся на родину после года отсутствия, тоже, видимо, не спалось. Он вышел наверх и стал ходить по палубе вместе с Рикордом. Рикорд молчал, погружённый в мысли о том, что будет завтра, не обманули ли его снова японцы, удастся ли ему что-нибудь узнать…

Затем он обратился к Такатаи-Кахи:

– Кого же пошлём завтра на берег с моим письмом? Такатаи-Кахи немного подумал.

– Пусть это будет Тасимара или Киосинши, – сказал он. – Оба – мои старые матросы и люди, преданные мне.

– А ручаешься ли ты, что они возвратятся на шлюп?

– Не знаю, – ответил Такатаи-Кахи. – Ручаться за то, что начальник острова отпустит их к нам, я не могу.

Неопределённый и уклончивый ответ японца, его тихий, вкрадчивый голос показались Рикорду весьма подозрительными. Нервы его были сильно напряжены. Терпение истощено до крайнего предела.

– Как он может не отпустить? – почти крикнул он. – В таком случае я объявлю действия кунаширского начальника неприязненными и уйду, прихватив и тебя, в Охотск, откуда этим же летом придёт несколько военных судов требовать вооружённой рукой освобождения пленных! Ответа я буду ждать только три дня.

Услышав эти слова, Такатаи-Кахи сделал резкое движение, будто хотел броситься на своего собеседника, но сдержался, притих. Рикорд в темноте не мог видеть выражения его лица, но почувствовал, что японец сильно волнуется. Японец, видимо, что-то хотел сказать, но передумал, повернулся и ушёл в свою каюту.

Утром бледный, с помятым и расстроенным лицом, – должно быть, он не спал всю ночь, – Такатаи-Кахи обратился к Рикорду с такой речью:

– Начальник императорского судна! Ты объяснился вчера с большим жаром. Твоё послание кунаширскому начальнику будет означать много, а по нашим законам – очень мало. И напрасно ты угрожаешь увезти меня в Охотск. Если двух моих матросов начальник вздумает задержать на берегу, не в твоей власти будет увезти меня в Россию. Но об этом будем говорить после. А теперь скажи мне: действительно ли на таких условиях ты решился отпустить моих матросов на берег?

– Да, – коротко и решительно отвечал Рикорд.

– Хорошо, – сказал Такатаи-Кахи. – Так позволь мне сделать последнее, может статься, наставление моим людям и словесно через них уведомить обо мне кунаширского начальника, ибо ни обещанного письма к нему, ни какой-либо записки я не пошлю теперь. Ты сам уже довольно разумеешь по-японски, чтобы понять всё, что я в кратких словах буду говорить моим матросам. Я не хочу, чтобы ты подозревал меня в каком-нибудь дурном намерении.

И Такатаи-Кахи, обернувшись к своим матросам, сделал им знак. Сидевшие на пятках японцы подползли к нему, склонив головы до самого пола, и приготовились слушать, что он им скажет.

Сначала Такатаи-Кахи стал наставлять матросов в том, как они должны держать себя перед страбиагу и что должны говорить, как были взяты на российский корабль, когда прибыли на Камчатку, как жили в одном доме с Рикордом и получали хорошее содержание.

Такатаи-Кахи всё это повторил своим людям несколько раз, чтобы они лучше запомнили и точнее передали его слова, и закончил наставления похвалой Рикорду.

Затем он в глубоком молчании помолился перед изваянием маленького каменного Будды и, положив это изваяние в небольшой ящичек, поручил наиболее любимому из своих людей, Тасимара, доставить статуэтку его жене вместе с саблей, которую тут же вынул из-за пояса, пояснив Рикорду, что сабля эта перешла к нему от его предков и теперь он посылает её для своего сына и наследника.

Затем Такатаи-Кахи со спокойным и даже весёлым лицом попросил у Рикорда водки, попотчевал ею своих матросов и сам выпил вместе с ними, затем проводил их наверх.

Тотчас же матросы доставили их в шлюпке на берег, и с «Дианы» было видно, как японцы беспрепятственно прошли в селение.

Поведение Такатаи-Кахи удивило и тронуло Рикорда. Он даже решил отпустить его на берег.

Если Такатаи-Кахи не вернётся на шлюп, он сам сойдёт на берег и, умея уже говорить по-японски, без посредников объяснится с начальником острова.

Приняв такое решение, Рикорд призвал к себе старшего офицера Рудакова:

– Павел Ильич, я еду на берег вместе с Такатаи-Кахи. Приказ о передаче вам командования шлюпом я написал. Если я не возвращусь, идите в Охотск и просите, чтобы правительство приняло более решительные меры к освобождению пленных.

Затем он объявил Такатаи-Кахи, что отпускает его и едет на берег вместе с ним.

– Понимаю, – отвечал японец. – Тебе без письменного свидетельства об участи русских нельзя возвратиться в Охотск. Да и мне нельзя подвергать свою честь малейшему бесславию, иначе как ценой жизни.

– Во всём полагаюсь на тебя, – сказал Рикорд – Твоё невозвращение и мне будет стоить жизни.

– Благодарю за твою доверенность! – воскликнул Такатаи-Кахи.

И тут он объяснил, что недоверчивость Рикорда и