Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

– А теперь?

– А теперь я вижу, что одного сего мало, что себялюбивые чувствования также имеют свои права.

Девушка не стала расспрашивать Василия Михайловича о причине такой перемены в его мыслях.

В этот вечер, прощаясь с ним, она была особенно задумчива и ласкова и не спешила отнять свою руку, когда он задержал её в своих руках несколько дольше того, чем полагалось.

Во второй половине июня Лутковские стали готовиться к отъезду: старик спешил к Иванову дню, когда начинался покос, быть у себя в имении.

Василий Михайлович проводил своих новых друзей до Александро-Невской заставы. На прощанье выпили шампанского, бутылка которого оказалась припрятанной под сиденьем запасливыми братьями Лутковскими, и после многочисленных добрых пожеланий не спеша двинулись в путь, взяв с Головнина слово, что он непременно приедет погостить.

Разлука не обещала быть длительной, и всё же это были грустные минуты. Тотчас же после прощанья Василий Михайлович, наняв ялик, переплыл через Неву и направился на верфь.

Постройка шлюпа быстро продвигалась вперёд. Его остов покрывался обшивкой, и обрисовывавшиеся формы уже позволяли опытному глазу судить о его будущих мореходных качествах.

Оглядев корпус корабля со всех сторон, Головнин сказал:

– Шлюп у нас выходит добрый. Не хуже, чем на английской верфи.

Работа мастеров действительно была не только прочна, но и столь искусна, даже художественна, словно они ладили не корпус морского судна, а драгоценный ларец.

С чувством радости и гордости Головнин обошёл всех этих молчаливых, неторопливо, с какой-то особенной осмотрительностью работавших мужиков, всматриваясь в их простые, умные, степенные крестьянские лица. Василий Михайлович был спокоен за корабль.

И вот однажды в середине лета, когда в лесах уже поспевает малина, а в столице стоит зной, пыль, грохот экипажей, он, наняв почтовую карету, оставил Петербург, верфи, морское министерство и покатил без оглядки по Тверскому тракту.

Глава 3

В имении Лутковских

Когда подъезжали к усадьбе Лутковских, ямщик взмахнул кнутом и крикнул на лошадей:

– Эх вы, голуби!.. Барин даст на водку!

Саврасые пристяжные зло поджали уши, коренник, бешено перебирая ногами, взмахнул головой, оглушительно зазвенели колокольчики – и тройка понеслась с такой быстротой, что придорожные кусты и деревья стремительно рванулись с места и побежали назад вместе с добротным деревянным мостиком, из-под которого пахнуло на мгновенье прохладой и сыростью. С головы Василия Михайловича едва не сорвало тяжёлый кивер. Он больно ударился спиной о задок почтовой кареты и хотел выругать ямщика, но не успел… Справа, на горе, по одному из скатов которой спускался к дороге фруктовый сад, показался двухэтажный белый дом.

По аллее наперерез тройке неслись две человеческие фигуры, должно быть братья Лутковские, а третья неподвижно белела на верхней ступени террасы, как облачко на летнем небе.

«Не она ли это? Она, она!» – ради которой он впервые пренебрёг службой и скакал сюда день и ночь, как фельдъегерь. Сердце его забилось сильно и часто.

– Василий Михайлович! – Юноши бросились к лошадям, стремясь остановить их.

Ямщик откинулся, натянув изо всех сил вожжи, посадил на всём скаку коренника на задние ноги и остановил тройку.

– Ну, садитесь, садитесь же, – говорил Василий Михайлович, радуясь, что его не обмануло сердце.

Снова залились колокольчики, тройка полетела на гору и, обогнув сад, остановилась у широкого застеклённого крыльца, перед которым пестрела круглая, как пирог, цветочная клумба.

На ступеньках крыльца гостя встречали сам старик Лутковский, его приветливая, полная, ещё моложавая жена. И прежде всего его встречала она…

Она протянула ему руку и сказала:

– Когда я услышала звон колокольцев, то подумала, что это беспременно, беспременно вы. Я сказала об этом братьям, и они, как безумные, бросились вам навстречу.

Она казалась ему ещё прекраснее, чем ранее. Румянец смущения проступил даже сквозь деревенский загар её щёк.

«Неужто она уже догадалась?» – подумал он, и ему стало и радостно и страшно.

Головнин попал к самому обеду. Оставалось только полчаса, чтобы привести себя в порядок с дороги. Братья Лутковские повели гостя в отведённый ему флигель под липами. Дорогой юноши наперебой рассказывали, как они ждали его и что из развлечений приготовили к его приезду, вперемежку забрасывая его вопросами о предстоящем плавании.

Василий Михайлович старался отвечать на все вопросы, но мысли его были не здесь, а там, в большом доме, где осталась эта юная девушка с высоким лбом. «Догадывается ли она, зачем я приехал сюда?» – вот что всецело занимало его.

Во флигеле, куда они вошли по немногочисленным ступенькам, поросшим в щелях нежной зелёной травкой, было чисто прибрано, а стенки стоявшего на тумбочке у постели замысловатого по форме графина из синего венецианского стекла были потны от росы: очевидно, воду в нём недавно переменили в ожидании гостя.

Комната была залита мягким солнечным светом, с трудом пробивавшимся через густую листву лип. И первое, что здесь овладевало сознанием вошедшего, – это тишина, которая сразу заключила его в свои неосязаемые объятия.

Но во флигеле было немного душно, и Головнин распахнул окно. Повеяло запахом цветущей липы, всегда поднимавшим в нём волну неизъяснимо приятного томления. Послышалось дружное жужжание пчёл.

– Хорошо тут у вас, – сказал Василий Михайлович.

За обедом он сидел против старика Лутковского, между Феопемптом и Ардальоном, которые наперебой угощали гостя и так старательно занимали его разговорами, что отец, наконец, ворчливо заметил им:

– Да уймитесь вы, дайте Василию Михайловичу спокойно покушать с дороги. Правда, дочка? – обратился он к сидевшей с ним рядом Евдокии Степановне, со спокойной улыбкой, молча, но внимательно наблюдавшей за гостем.

После обеда все перешли на террасу и стали угощаться квасами и вареньями, в изготовлении коих хозяйка дома была великой мастерицей.

Когда разговоры о местных делах иссякли и Ардальон с Феопемптом побежали на конюшню запрягать линейку для поездки в лес за ягодами, как условились с гостем, Степан Васильевич спросил:

– Ну, а что, государь мой, деется в нашей гвардии?

Старик по-прежнему считал петербургскую гвардию своей, хотя давно уж не служил.

– Всё меняется зависимо от времени и обстоятельств, Степан Васильевич, – отвечал Головнин. – Возвратившиеся из-за границы, насмотревшиеся там на французов наши офицеры уже стали глядеть вокруг себя иными глазами.

– Поясните, государь мой…

– Девизы Французской революции – свобода, равенство и братство – задели и российские души. А у нас какие же там свободы? Вот и начали примечать у себя много такого, чего ранее не примечали.

– Хорошее или дурное?

– Вестимо, дурное. Язвы нашего отечества.