Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

старых диановцев, в коих я твёрдо уверен: Филатов – лейтенант, лекарь Скородумов, писарь Савельев и даже матрос Шкаев, что был со мной в плену. Весьма жалею – Рикорда нет. Ну да ведь сам иду к нему на Камчатку. Даже коляску ему везу. Слёзно просил привезти. Да что это мы всё про экспедицию, а про ягоды то и забыли, – спохватился он вдруг.

Они оба потянулись к одной и тон же ветке, и его рука невольно коснулась её руки. Василий Михайлович был так смущён этим и так горячо и искренне извинялся, что Евдокия Степановна рассмеялась на весь лес звонким смехом.

– Вот они где! – послышался в эту минуту голос Феопемпта, вылезавшего из густых, как щётка, зарослей осинника. – А мы-то с Ардальоном вас ищем, кричим, аукаем! А ну, у кого больше?

И он поставил на землю коробушку, наполовину заполненную спелой малиной. – А у вас что? Пустая корзина!

Глава 4

Нерушимое слово

Неделя, которую Василий Михайлович положил себе провести в деревне, уже кончалась. Нужно было возвращаться в Петербург, к ожидавшим его делам, а решительные слова, от которых зависела вся жизнь, ещё не были сказаны. Ах, эта злосчастная разница в летах!

«Пора домой!» – приказывал он себе тем не терпящим возражения тоном, каким разговаривал на борту корабля.

Однако на этот раз он сам не слушался своего приказания. Он был похож на человека, который, проснувшись в определённый час, решает сейчас же встать, сосредоточивает всё своё внимание на этой мысли и всё же остаётся в постели.

Не переставая твердить самому себе, что пора уезжать, он продолжал жить в имении Лутковских.

Когда после ужина даже молодёжь уставала бродить по парку, и все расходились по своим комнатам, Василий Михайлович ещё долго сидел у окна во флигеле или тушил сальную свечу, горевшую на столе, чтобы она не чадила, и ходил из угла в угол комнаты, переживая дневные впечатления, предаваясь мечтам, отгоняя от себя тревожные сомнения.

Однажды, устав ходить, он снова зажёг свечу и при свете её заметил на подоконнике, очевидно, занесённую сюда кем-то из библиотеки старика Лутковского, довольно объёмистую книжку небольшого формата. На титульном листе её значилось:

«Танцевальный словарь, содержащий в себе историю, правила и основания танцевального искусства с критическими размышлениями и любопытными анекдотами, относящимися к древним и новым танцам. Перевод с французского. Москва, 1790».

Василий Михайлович поднёс книгу к огню, раскрыл её посередине и прочёл:

«…Было три Грации, которых стихотворцы называли Венериными спутницами. Они назывались Аглаиею, Фалиею и Евфросиньею; они были дочери Юпитера и Дианы, держали всегда одна другую за руки и никогда не разлучались. Стихотворцы говорят, что Грации были малого роста, показывая через то, что приятности есть и в малых вещах, иногда в телодвижении, иногда в небрежном виде и даже в одной улыбке».

Эти последние слова заинтересовали Василия Михайловича, и он стал читать далее…

«…Овидий говорит, что Венера имела приятности в самое то время, когда хромала, подражая своему мужу.

Движения и все поступки любимой женщины имеют бесчисленное множество приятностей. Что бы она ни сделала, говорит Тибулл, везде следуют за нею Грации, хотя бы она о том и не помышляла».

«Сие верно…» – подумал Василий Михайлович, вспоминая, как Грации сопутствовали Евдокии Степановне давеча, когда они 1 играли на площадке перед домом в серсо[135].

И, вдруг решившись, Василий Михайлович сказал себе: «Завтра или никогда». На этот раз он оказался твёрд в решении.

Он написал записку и, не перечитав её, вложил в томик нового французского романа, который очень советовала ему прочесть Евдокия Степановна.

В роман он даже не заглянул и наутро вернул Евдокии Степановне со словами:

– Вы правы. Это достойно внимания. Прочёл два раза. Советую сегодня же и вам прочесть его снова.

И вот наступила ночь, такая светлая от луны, что порою какая-то птичка, заночевавшая на дереве вблизи флигеля, просыпалась и, прощебетав несколько коленец своей весёлой замысловатой утренней песенки, смущённо замолкала.

Василий Михайлович, стараясь не скрипеть ступенями, чтобы не разбудить спавшего на крыльце слугу, вышел из флигеля и направился к огромной столетней липе, которая на высоте человеческого роста разделялась на несколько толстых раскидистых ветвей, крепко скованных толстыми железными полосами. Отсюда на большое расстояние была видна уходящая вдаль аллея…

Сейчас должно решиться всё, если она нашла записку, в которой он писал, что не надеется на положительный ответ, но что любого приговора он будет ждать под этими ветвями, а если ответа не будет до зари, он уйдёт в деревню, наймёт лошадей и уедет, чтобы больше никогда не смущать её, Евдокию Степановну, своим присутствием.

Он долго стоял под липой. В обманчивом свете луны соседние деревья, кусты вдоль аллеи и даже его собственное состояние казались не тем, чем в действительности были.

Вдали, на селе, лениво брехали на луну выспавшиеся за день собаки. Где-то в дальних лугах без конца скрипел коростель.

Василий Михайлович с напряжением вслушивался в звуки ночи, стараясь среди них услышать хруст древесной ветки под легко ступающей ногой. Придёт или нет? Но как он мог решиться на это! Всему виной страх, которого он никогда раньше не ведал.

И вот его слуха коснулся едва приметный скрип быстрых шагов по песку аллеи. Но этот звук приближался совсем не с той стороны, откуда он ждал.

Головнин быстро обернулся. Евдокия Степановна стояла перед ним, закутанная в тёмную мантилью. Она была так близко от него, что он слышал её прерывистое дыхание и ощутил запах её духов, какой-то особенно свежий запах, более сильный, чем запах липы, которая цвела в парке.

В её учащённом дыхании ему почудилось волнение, вызванное, без сомнения, возмущением его поступком.

Он торопливо заговорил:

– Простите, простите меня, Евдокия Степановна!..

– В чём? – тихо спросила она.

– Вы нашли мою записку?

– Да, вот она… – Девушка показала спрятанный в рукаве мантильи листок почтовой бумаги.

– Что же делать? – беспомощно спросил он.

Девушка счастливо рассмеялась и протянула ему руку с зажатым в кулачке письмом. Он схватил её и прижал к своему сердцу вместе с листком бумаги.

– Неужто вы… – сказал он, наконец, боясь выговорить то слово, которое мучительно хотел услышать.

– Да… – так тихо произнесла она, что он скорее прочёл это по движению её губ, освещённых луной, чем уловил слухом.

– Я счастлив! И вы будете меня ждать?

– Да, да, – уже смелее отвечала она, подтверждая свой ответ едва заметным движением руки, которую он продолжал держать в своих руках. – Да, я буду вас ждать!