Жаворонок - Энтони Макгоуэн

мир тут же погрузился в черноту. Сделался чернее, чем был раньше. И этой черноты я испугался не меньше, чем до того — холода и прибывающей воды. Я снова щёлкнул зажигалкой, и её пламя подарило мне ещё пару минут жизни. На третий раз мне показалось, что огонёк зажигалки стал тоньше и бледнее. Погасив его, я засунул горячую зажигалку между свитером и футболкой. Это был восторг. Несколько секунд восторга.

В четвёртый раз пламя горело меньше минуты. Потом оно погасло, всё вокруг поглотила тьма, и меня оставила последняя надежда.

18

Было утро. Свет заливал ущелье. Бледно-голубой, расчерченный золотистыми полосами, похожими на лучи солнца, каким его рисуют маленькие дети. Каменное ущелье раскрылось, как створки морской раковины, как книга. Или как когда у тебя в руках бабочка, и ты зовёшь подругу, свою темноволосую подругу, и она подходит, и ты раскрываешь ладони. И бабочка — ничего особенного, обыкновенная капустница — расправляет крылья, потом встряхивает ими, чтобы убедиться, что в них ещё осталась сила, и взлетает в золотисто-голубой воздух. А я лежал на спине, глядя на рыхлые белые линии в небе. И вспоминал рассказы отца о том, что, когда он был маленьким, а тогда ещё не появился интернет и днём по телику вообще ничего не показывали, они с друзьями так же часами рассматривали эти белые самолётные следы в бескрайней синеве летнего неба, как сейчас мы с Кенни смотрим телик. Кенни тоже был тут. Это было хорошо. Я его не видел, но он точно был тут. И Сара тоже. Я знал, что стоит только повернуть голову, как я сразу её увижу. Я протянул в сторону руку, чтобы коснуться руки Сары или Кенни, но нащупал только сено, на котором мы лежали. Сено на поле рядом с рощей, в которой живут барсуки.

А потом я услышал невероятную, самозабвенную песню жаворонка. Я вгляделся туда, откуда лился свет, и увидел маленькую, устремившуюся ввысь птицу. Её полет был не похож на лёгкое, беззаботное порханье ласточек и стрижей. Жаворонок летел с усилием, как будто держался в воздухе только напряжением воли. Песня и полёт стоили ему огромного труда. Но при этом он был красив. А потом жаворонок взлетел так высоко, что оказался за пределами земного притяжения, и тогда лететь ему стало совсем легко. Наконец он поднялся на такую высоту, откуда его песня уже до меня не долетала. И хотя я изо всех сил пытался не моргать, потому что хотел бесконечно долго следить за крошечной точкой в синеве и боялся, моргнув, потерять её из виду, в конце концов мои глаза на мгновение закрылись и открылись уже не в синее и золотое, а в черноту.

А потом я понял, что этот жаворонок — не жаворонок, а душа и что теперь я один, а прекрасное создание покинуло этот мир.

19

— Слушай меня, Ники. Ты меня слышишь? Посмотри на меня.

По ущелью метались лучи света. Как прожектора во время войны.

Это был мужчина. В жёлтой каске. На каске был фонарик. Я всегда хотел такой. У мужчины были усы. Кто вообще в наше время носит усы?

Я его не понимал.

— Кенни, — сказал я.

— Кенни? — переспросил мужчина. — Это твой брат?

— Да.

— С ним всё в порядке.

Вокруг были другие люди. Мужчины и одна женщина. На них на всех были жёлтые каски с фонариками и одежда из чего-то шершавого. Они все занимались мной.

— На счёт три, — сказал кто-то.

— Раз, два…

И дикая боль, ужаснейшая на свете. Меня подняли и на что-то положили. Потом завернули в фольгу.

— Ты — самая большая в мире индейка, — сказал кто-то.

— Где Кенни? — спросил я.

— Он тебя ждёт.

— Он что, умер?

— Да ты что, парень! Он в больнице. С переохлаждением. Но неплохо себя чувствует. Прямо сейчас, думаю, смотрит телик.

Все люди вокруг были чем-то заняты. Покряхтывая, возились с ремнями.

Кто-то сказал:

— Давай, пока не поздно, вытаскиваем его отсюда.

Я повернул голову и увидел Тину. Она так и лежала на камнях.

— Моя собака, — сказал я, но уже всё понял.

— Мне очень жаль, сынок, — сказал мужчина.

— Не бросайте её здесь.

— Да ни за что.

— Вы её похороните? Где-нибудь в красивом месте…

— Конечно.

— Только Кенни не говорите.

— Разумеется, не скажу.

Несколько мужчин и женщина подняли меня и понесли. Закинув назад голову, я увидел, как мужчина подбирает с камней Тину, нашу собаку, которая отдала мне последние остатки своего тепла.

Когда герой истории отключается, а потом какое-то время спустя приходит в себя, всегда кажется, что рассказчик пытается сжульничать. Ну так вот, я не отключился. Я помню, как мужчины и женщина несли меня по ущелью, то шлёпая по воде, то карабкаясь по камням. Потом спасатели потащили меня наверх, чертыхаясь и стараясь ровнее держать носилки. Потом идти стало легче, и мы вышли на дорогу, где нас, сверкая синими огнями, ждала машина скорой помощи. Пока меня несли, я всё время плакал — оплакивал Тину и лил слёзы радости за Кенни. А ещё немножко я плакал оттого, что у меня дико болела чёртова сломанная нога.

По узким извилистым дорогам мы добирались до больницы целую вечность. Ну я как бы и не возражал. Мне было тепло. Когда мы приехали, поднялась жуткая кутерьма. Слишком яркий больничный свет слепил глаза. Сёстры спрашивали одно, врачи другое. Только в больнице я заметил, что мужчина, который взял Тину, куда-то делся. Мне очень хотелось сказать спасибо ему и всем остальным. Хотя, может быть, я и сказал, но просто об этом не помнил.

Первым делом мне умыли лицо и перевязали голову. Я и забыл, что ударился ею, когда упал. После этого меня отвезли делать рентген ноги. Доктор сказал, что гипс можно будет наложить только завтра, когда спадёт отёк. Мне дали таблеток, от которых прошла боль, и ещё немного со мной повозились. А потом пришли отец с Дженни. На дворе всё ещё была ночь.

— Прости, пап, — сказал я.

Отец чуть не плакал.

— Надо же быть таким дебилом, — сказал он, как мне показалось, имея в виду самого себя.

Потом меня повезли по больничным коридорам в кресле-каталке, с одной стороны которого шёл отец, а с другой — Дженни.

— Мы к Кенни? — спросил я.

— Ну да, — ответил отец.

— С ним всё