Рассказы о трех искусствах - Марина Викторовна Андреева

точно повторять растреллиевского Самсона. Развевающийся плащ, в который одел библейского героя старый скульптор, не нравился Михаилу Ивановичу. Силуэт новой статуи рисовался ему обнаженным, без лишних, отвлекающих деталей. Главное — четкая, выразительная лепка мускулов.

Энергично разминая глину, Козловский представлял себе фигуру Самсона при ярком солнечном свете, среди игры и блеска водяных струй, в переливах света и теней. Все больше обретала жизнь модель будущей статуи, и что-то напоминало в ней героическую силу изваяний Микеланджело, которые внимательно изучал Козловский во время своей итальянской поездки...

Шубину предстояло лепить для верхней ступени каскада статую Пандоры[16], но этот фантастический сюжет не очень вдохновлял его. И ему, как Козловскому, пришли на помощь воспоминания юных лет.

Его Пандора напоминает юную купальщицу Фальконе, которая делает нерешительный шаг, робко касаясь ногой холодной воды. Все в ее хрупкой фигурке просто, живо, естественно. Прокофьев изобразил Неву и Волхов — реки, несущие свои воды в покоренную Балтику. Юная дева Нева, полулежа на скале, будто рассказывает о чем-то сильному, мускулистому, бородатому Волхову, который, склонившись к ней, внимательно и добродушно слушает ее рассказ. Каждый скульптор выбрал себе одну или несколько статуй. Бронзовые фигуры отливались по моделям, созданным в мастерских Академии художеств.

В первые годы нового, XIX века статуи поднялись на своих пьедесталах над парком. Новой красотой заблистал Большой каскад. Вновь выстроилась на его уступах торжественная процессия богов и героев. Нерешительно склонилась над роковым сосудом легкомысленная Пандора. Потрясая отрубленной головой Горгоны, бросается в бой воинственный Персей Щедрина, и кажется, что ветер развевает косматый гребень его шлема. А Неву разлучили с Волховом. Вместо одной группы, задуманной Прокофьевым, решили сделать две отдельных фигуры. Волхов заказали Прокофьеву, а Неву — Щедрину. Их навсегда разделила водная масса ковша.

Из пасти издыхающего льва, которую в могучем усилии раздирает Самсон, с шумом вылетает двадцатиметровая струя. Славя победу, трубят в раковины Тритоны, Сирены и Наяды...

Но не все мастера, создавшие эту неповторимую красоту, могли любоваться ею. Едва установили Самсона, как умер Козловский, успев создать и величественный памятник Суворову на Марсовом поле в Петербурге. А через три года скончался и Шубин. Прекрасной лебединой песнью был для них обоих Большой петергофский каскад...

М. КОЗЛОВСКИЙ. Самсон.

М. КОЗЛОВСКИЙ. Памятник А. В. Суворову.

БРОНЗОВЫЙ ПЕТР. Летели годы. Более полутора столетий прошло с того дня, когда царская яхта подошла по каналу к Большому дворцу и Петр зашагал по еще неустроенной аллее к своему любимому кирпичному домику «на голландский манир» — Монплезиру[17]. Через полтораста лет на широкой Монплезирской перспективе снова появилась фигура Петра. В мундире Преображенского полка, высоких ботфортах и треугольной шляпе, слегка сдвинутой на затылок, он поднялся на высокий гранитный пьедестал.

Статую эту создал замечательный скульптор конца XIX века Марк Матвеевич Антокольский. Сын бедных родителей, младший из тринадцати детей, мальчик по ночам, потихоньку от всех, лепил из глины и вырезал из дерева фигурки людей и животных. Потом ему удалось поступить в академию и стать учеником Николая Пименова, сына того самого скульптора, который создавал величественные колесницы славы на площадях Петербурга. Боги, герои, отзвуки далекой и уже мертвой античной древности не привлекали молодого Антокольского. Его интересовали образы, взятые из жизни. «Одна красота без внутреннего содержания — то же, что красивый фасад без дома. Правда в искусстве выше всего», — говорил он. Ему хотелось создать статуи выдающихся людей русской старины. И резец скульптора вызвал из глуби веков погруженного в мрачное раздумье, умного, но жестокого царя Ивана IV, мудрого старца Нестора, автора летописи «Откуда есть пошла русская земля», и бесстрашного, сурового покорителя Сибири Ермака Тимофеевича. А на аллее Петергофа встал бронзовый Петр. Рука его крепко опирается на трость, как будто только что он шагал своим крупным размашистым шагом. Взгляд устремлен вдаль, на море. Сдвинуты брови, плотно сжаты губы. Энергией, непреклонной волей дышит это лицо. И кажется, что не бронзовый, а живой Петр шагает вперед навстречу ветру, бурям, трудам и опасностям, беспощадно ломая все, что может помешать ему привести государство Российское «из тьмы неведения на театр славы всего света».

Четко рисуется гордый силуэт высоко в зелени на перекрестке аллей. Со всех сторон доносится сюда мерный шум фонтанов, а впереди расстилается море, к которому вечно устремлен взор создателя «Петрова двора» на крутом высоком уступе над Финским заливом.

М. АНТОКОЛЬСКИЙ. Петр I.

СМОЛЬНЫЙ МОНАСТЫРЬ

У ворот небольшого дома на Невской першпективе стояла карета. Лошади нетерпеливо били копытами по булыжной мостовой. Кучер лениво покрикивал на них.

— Дяденька, а дяденька! — спросил стоявший у ворот оборванный мужичок. — Чьи это будут кони-то?

— Обер-архитектора, графа Растреллия, — важно ответил кучер. — А ну ступай отсюда, вон он сам идет!

Из дверей вышел полный, пышно одетый человек. Выбежавшие лакеи откинули подножку и помогли ему усесться. Карета покатилась направо — туда, где блестел, замыкая першпективу, золоченый шпиль Адмиралтейства.

Растрелли рассеянно смотрел на знакомую картину. Липы, высаженные по обеим сторонам улицы, были совсем молодыми, когда он впервые приехал сюда с отцом — знаменитым скульптором — в 1716 году. 32 года тому назад. Он помнил, как возводил Земцов промелькнувшую слева деревянную церковь. А прекрасный дворец Строгановых на берегу Мойки строил он сам. Много дворцов для петербургских вельмож уже успел создать знаменитый архитектор Варфоломей Растрелли.

Копыта звонко застучали по доскам Полицейского моста. Обогнув земляной вал, окружавший Адмиралтейство, карета выехала на дворцовый луг. Под окнами русской императрицы Елизаветы паслись коровы дворцового ведомства.

«Никуда не годится, — в сотый раз подумал Растрелли, окинув взглядом не раз перестроенный им дворец, — пора, пора привести его в порядок!»

Царица Елизавета была уже немолода. Приходили в голову мысли об отдыхе под старость. Для такого отдыха порешила она возвести на месте Смоляного двора, где хранили деготь и смолу для нужд Адмиралтейства, красивый монастырь. По этой причине и был вызван во дворец обер-архитектор.

Растрелли задумал заказанный Смольный монастырь в виде сказочного дворца. Именно такое здание подобало и этой царице и всей эпохе. Ведь во дворце Елизаветы не было уже и следа петровской сдержанности и простоты. Все было пышно, празднично и роскошно. Укреплялась абсолютная монархия, богатела дворянская верхушка. Все сильнее становилась тяга к роскоши и великолепию.

В том же 1748 году начались работы.

Через девять лет над Невой вознеслось легкое, нарядное здание.