Золотое сердце - Елена Леонидовна Мусатова

они не с пустыми руками, а несли угощение – яйца, молоко в кувшинчике, сметанку, пироги, Андреевна встречала каждую приветливо и пребывала в самом наилучшем расположении духа. Как раз вскипел самовар, гостьи угощались чаем и слушали Андреевну. Усевшись на лавку, она размахивала руками, надувала щеки, выпучивала глаза, живописуя вчерашнюю сцену. Но почему-то страшное в ее изложении становилось смешным, и соседки покатывались со смеху, глядя, как она вываливает набок язык и делано падает в обморок. Несмотря на годы, Андреевна ловко скакала по избе с ухватом наперевес, поддевала пустой чугун, показывала, как разбойник снимает капусту с ушей. Малаша тоже тихонько смеялась. Женщины посматривали на нее не с жадным любопытством, к чему Малаша давно притерпелась, а скорее с жалостью, сочувствием.

Только к вечеру опустела изба. Андреевна, довольная прошедшим днем, зевнула и полезла на печку.

– Ну все, Малашка, – сказала она, – теперь я спокойна, деревенские тебя приняли. Даже если я помру, из дому не выгонят, будет у тебя свой угол. Люди у нас хорошие, честные. Языками почесать, конечно, любят, не без этого. Только один гаденький мужичок имеется, Гришаня, от него так и жди пакости. Но если староста Никита Ефремович с тобой породниться захотел, то и Гришани нечего бояться. Родители-то у него хорошие, братья все как один работу ломят, а он непонятно в кого уродился. Мужики над ним смеются. В прошлом году он себе новые пиджак и порты купил, жениться надумал. А настали Святки, пошел в карты играть, в одних подштанниках домой воротился.

– А женитьба как же? – спросила Малаша.

– Да никак. Ни один отец за него свою дочку не отдаст. То, что трудиться не любит, – половина беды. Гришаня у нас вроде дурачка, только злобный очень, на любую гадость способен. Родители сами бы рады его в примаки отправить, невестки что ни день на него жалуются: то тесто на пол вывалит, то в похлебку горсть соли сыпанет. И все с ухмылкой, я, мол, не нарочно. Начнут его кулаками учить – он от злости еще отчаянней становится. Хотели за него Ма́рфушку, соседку мою, сосватать, а она родителям говорит: завтра же в реке меня ищите. Они и отступились. Ты, Малашк, Гришане поперек ничего не говори, он мстительный: если кого невзлюбит, поедом заест, а за тебя заступиться некому. Любую напраслину сочинит, люди хоть и знают его, все равно поверят, потому как у человека естество такое – плохому верить.

Стали дальше жить-поживать да добра наживать. Деревенские избушку Андреевны теперь стороной не обходили – она любила послушать пересуды, а еще больше сама поболтать. Малаша хлопотала по хозяйству, все в ее руках так и горело. Иной раз старуха ее пожалеет:

– Присядь, отдохни немного.

– Я, когда пряду, отдыхаю, – смеялась Малаша.

За доброту, кротость, незлобивость полюбили в деревне молодую женщину. Рассуждала она разумно, писать умела не хуже своего кума – старосты Никиты Ефремовича, помогала составлять прошения. «Грамотная», – с уважением отзывались о ней.

Уродство Малаши тоже перестало бросаться в глаза. Величали молодую женщину не иначе как Маланьей Мартыновной и почитали как избавительницу деревни от бед. Когда женщины увидели, как Малаша вяжет платки, то начали приводить ей на выучку своих дочерей.

По припорошенным снегом дорожкам пришли зимние праздники. После веселого Рождества наступили святочные дни. Девки и бабы с радостью забросили надоевшую работу и, вытащив из сундуков заботливо сберегаемые наряды, с головой окунулись в гулянья. В избах не жужжали прялки, не денькали спицы, иглы не взметались над полотном. Малаша, привыкшая к каждодневному труду, заскучала. Утром, продышав дырочку в окошке, она смотрела на чужое веселье. Засыпанная снегом деревенька стряхнула с себя сонное оцепенение. В каждом дворе для катания с гор готовили ледянки, для чего плетушки обмазывали навозом, обливали водой и выставляли на мороз. Крутой склон к речке до темноты звенел ребячьими голосами. Малышня прыгала в плетушки и с визгом неслась вниз. Парни и девки чинно усаживались на перевернутые скамьи, но, в отличие от ребятни, не старались быстрей вскочить, когда скамья заваливалась набок, и долго барахтались в пушистом снегу. А когда наконец поднимались, щеки девушек горели багровым румянцем.

От чужой праздничной суеты Малаше становилось грустно.

– Никогда я радости не знала, – шептала она, – в родной деревне на улице лишний раз старалась не показываться, и здесь так же.

В такие дни изба казалась особенно темной, давила низким потолком. А за дверью горел огнями, сверкал, искрился ясный морозный день.

Однажды, когда Малаша, как обычно, сидела у окошка, в сенях послышалось топанье, дверь скрипнула, и на пороге появилась соседская дочка Марфушка. Ее глаза радостно сияли, на щеках рдел румянец, ноги в новых валенках так и приплясывали.

– Андреевна, – крикнула она, – глянь, какие валенки мне батюшка свалял и шаль новую купил!

– Ишь, зубоскалка, – проворчала старуха, – я тебя еле вижу, где уж твои обновы разглядывать.

– А я думала, ты, бабуль, прозрела, – с деланым простодушием произнесла девушка. – Уж так ты хорошо про разбойников рассказывала, вот я и решила, что к тебе со страху зрение воротилось.

– Э, балаболка. – Андреевна махнула рукой и отвернулась к печке, всем видом показывая, что разговор окончен. Потом не выдержала и ехидно сказала: – Жаль, тебя за Гришаню не отдали, уж он научил бы тебя уму-разуму.

Марфушка звонко расхохоталась, будто колокольчик зазвенел, она ничуть не обиделась.

– Вот ты какая, Андреевна, я за тебя порадоваться пришла, а ты на меня сердишься. Да я, собственно, к Маланье Мартыновне.

Малаша до сих пор не могла привыкнуть, что деревенские называют ее уважительно, по имени-отчеству. Наученная прежней жизнью не ждать ничего хорошего, она обеспокоенно посмотрела на Марфушу.

– Никита Ефремович крестнику привет шлет и спрашивает, отчего ты в избе сидишь, на улицу носа не кажешь.

– Да я… – растерялась Малаша.

– Пойдем на санках покатаемся.

– Верно, – поддакнула Андреевна, – иди, хоть воздуху свежего дохнешь. Будешь старая, тогда и насидишься дома. За Митяшей я присмотрю.

– У меня, кроме твоей шали, и одежды верхней нету, бабушка.

– Зипун мой бери. Если маловат немного – не беда, зато не соскочит.

Малаша мигом оделась и прыгнула в старухины подшитые валенки.

– Чего латаные надеваешь? – заметила Андреевна. – Вон на печке новые лежат, нечего их беречь, форси.

Марфушка вихрем вылетела из избы, она торопилась к горке, боясь, как бы ее жених не начал кататься с другой. Мороз хватал за щеки, нос, сверкающая пыль дрожала в воздухе. Деревья, кусты оделись в белые кружева, крыши изб едва поднимались над сугробами.

Снег пел под валенками, и хорошо, весело было Малаше бежать вслед за Марфушкой,