Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Головнин подошёл к письменному столу, зажёг свечи в высоких медных шандалах[65], очинил новое гусиное перо и начал писать бурмистру.

Но по мере того, как он писал о милых сердцу Гульёнках, гнев его на бурмистра Моисея Пахомыча исчезал сам собой, как дым.

Сделав сначала ряд указаний относительно имения и приказав за время предстоящего ему двухлетнего плавания отсылать доходы с имения дядюшке Максиму, он писал далее:

«Добро сделал, что похоронил нянюшку мою Ниловну не на деревенском погосте, а у церкви, при склепе, где покоится прах родителей моих. Старушка была мне заместо матери. Наказую тебе, Моисей Пахомов, сложить кирпичное надгробие над её могилкой, а в изголовье поставить крест железный, кованый, приличествующих размеров, с надписью, кто под оным покоится. Охраняй сию могилку. Может, по возвращении в Россию приеду в Гульёнки. Тогда поклонюсь ей. Старушка берегла моё сиротство в меру слабых сил своих и зависимых возможностей, и за то буду ей век благодарен.

Об Тихоне в последний раз писал тебе более двух месяцев назад, требуя, чтоб выслал его без всякого промедления в Москву, а оттуда дядюшка препроводил бы его сюда ко мне с оказией. Но оного Тихона и до сей поры нету. За такое ослушание даю тебе выговор. Днями отплываю в кругосветный вояж. Слушайся дядюшку Максима Васильевича, как меня самого. Ежели Тихон до сих дней не выехал, то пусть не трогается, поелику уж не застанет меня в Петербурге».

Закончив письмо, Василий Михайлович растопил в пламени свечи палку чёрного сургуча и собрался уже припечатать его своей именной девизной печаткой, как в комнату вошла горничная девушка от хозяйки, услуживавшая ему.

– Барин, – сказала она, – забыла вот совсем. Из головы выскочило… Ещё даве поутру, как вы ушли, приехал какой-то мужик из вашей вотчины.

– Из Гульёнок? – сразу оживился Головнин. – Где же он?

– Цельный день спал в кухне, на печи, а теперь вот проснулся и ждёт.

– Веди, веди его сюда! Эх ты какая, право! – напустился он на девушку и стал думать, кто бы это мог быть. Уж не Тишка ли?

Но перед ним на пороге комнаты появился статный парень, одетый в чистую крестьянскую одежду из новины, в аккуратно подвёрнутых онучах[66] и новых лаптях, как будто непохожий на Тишку.

Молодая курчавая бородка прикрывала его лицо до самых глаз. Волосы его были русые, взгляд весёлый, осмысленный, и только в самой глубине небольших голубых глаз его таилось знакомое лениво-сонное выражение, напоминавшее Головнину прежнего Тишку.

– Тишка? – спросил он всё же с сомнением.

Парень улыбнулся и низко поклонился.

– Я самый и есть, так точно, Василий Михайлович. Приказали явиться. Вот Моисей Пахомыч и прислал.

Головнин весело рассмеялся и подошёл ближе.

– И то он! Да ты уж Тихон, а не Тишка. Только по глазам и узнал. А то весь волосами зарос.

– Как полагается, года, – отвечал Тишка с достоинством.

– Ну здравствуй, здравствуй, Тихон, – радостно говорил Головнин. – Помнишь, как мы с тобой на дощанике плавали?

– Неужто ж не помню? – отвечал Тишка. – Как есть, всё помню. Капитаном тогда были, а я паруса ставил.

– Ну вот, теперь я настоящий капитан. Пойдёшь со мной в дальнее плавание? Хочешь?

– Это куда же, Василий Михайлович, к диким островам, что ли?

– И туда можем попасть. А что, боишься?

– А мне что! – спокойно отвечал Тишка. – Я и там могу, свободное дело, жить.

– Ну ладно, быть по сему, – рассмеялся Головнин. – Зачислю тебя к себе на шлюп матросом. А теперь рассказывай, что у нас в Гульёнках? Как скончалась тётушка?

– Обыкновенно как, – говорил Тихон. – Как пришёл ихний час, то послали за отцом Сократом, соборовались, простились со всей дворней, велели обрядить себя в облачение христовой невесты, по положению, как они были барышня, и отдали богу душеньку.

– А Ниловна как умерла?

– Ниловна преставилась у нас в избе, на птичьем дворе. Старушка была дюже ветха годами. Остатное лето всё лежала на печке, не вставала уж. Как пришла за нею смерть, то позвала мою мать и говорит: «Вижу, Степанида, стоит она у меня в головах, зовёт к себе. Положите меня под образа, сейчас буду говорить с богом». Ну, и померла.

– А Степанида?

– Мать жива.

– А дом мой, стоит?

– Чего ж ему сделается! – отвечал Тишка, – Стоит на своём месте, только крыша протекать стала, вода в покои так и льёт, да в трубах каждую весну галки вьют гнёзда.

– А Пегас?

– А Пегас, как уехали вы из Гульёнок, крепко скучал, даже выть не раз принимался, так что тётушка приказали его убрать. После того жил ещё года два, а в то лето, видно, бешеная собака его покусала, начал по укромным местам хорониться, потом сгинул.

С грустью слушал Василий Михайлович эти простые рассказы.

Глава 2

«Диана» одевается парусами

На другой день Головнин сообщил Мелехову и Рикорду свой план, как перевести «Диану» в Кронштадт.

Мысль капитана была очень проста. Для осуществления её нужно было только иметь четыре больших палубных бота, которые, кстати, оказались тут же, на верфи.

Через день команда «Дианы» уже загружала их песком на ближайшей невской отмели. Боты, гружённые балластом, были поставлены к кораблю, по обеим сторонам его, команда подвела под корабельный киль якорные цепи и закрепила их концами на баркасах.

После этого песок из баркасов был выгружен прямо в воду, баркасы поднялись, как поплавки, и приподняли вместе с собою и «Диану».

– Сие ладно придумано, – сказал старый помор и корабельный мастер Мелехов, с уважением глядя на молодого капитана. – Кланяюсь тебе, Василий Михайлович, хоть годами много старше тебя. Вижу, будешь ты добрый водитель не только корабля, но и людей своих, с коими изготовился ты в трудный путь. Кабы ещё мачту поставил, полетели бы, ровно на крыльях.

– Дойдём и без оной, а не то, как выйдем на взморье, то поставим фальшивую мачту, ежели посчастливится фордевинд[67], – сказал Головнин, в последний раз обнимая старого корабельщика.

– По местам! – скомандовал он. – Швартовы отдать!

Убрали канаты, которыми «Диана» была пришвартована к береговым сваям, отбуксировались шлюпками от берега, выбрались из Фонтанки на водный простор Невы и пошли на вёслах.

Плавание оказалось нелёгким. Изменчивый фарватер[68] мелководного взморья, порой поднимавшийся неблагоприятный ветер – всё это замедляло и без того тяжёлое плавание.

В первый день, остановившись на ночлег, бросили якорь в трёх милях от Петербурга.

Все офицеры