«Дочь Ивана Грозного» - Ирина Семеновна Левит

– А моя мама, когда еще жива была, Александре Николаевне даже два платья сшила. Мама у меня была знатной портнихой! – вставила Панюшкина.

– И про вас Александра Николаевна очень тепло рассказывала, гордилась вами. И про бабушку вашу, и про вашего сынка… Ярослава… который не по годам мудрый, – добавила Ружецкая.

«Вот это да!» – поразилась Вера. Сама она ничего про этих женщин не слышала. Хотя, не исключено, что слышала, да только мимо уха пропустила. Впрочем, о своих пациентах мама не любила распространяться.

«А может, все это и к лучшему, – прикинула следователь Грознова. – Всегда и везде полезно иметь своих людей».

Она почему-то не усомнилась, что бывшие актрисы смогут оказаться полезными. Но усомнилась, что эти театральные дамы будут способны четко, ясно, без всяких театральных эффектов изложить все, чему они стали свидетелями. Однако же ошиблась. Не исключено, они заранее отрепетировали свои показания, к тому же уже в общих чертах все рассказали Дорогину, и теперь вполне обошлись без охов-ахов.

Каждый вечер они собираются на чай. Так повелось давно. Почему в столь позднее время? Ну так они же актрисы, хоть и бывшие, а у актеров жизнь начинается после спектакля. Привычка.

Они пили чай вот в этой самой квартире, Марты Мстиславовны, когда услышали звон стекла и короткий вскрик. Было ровно двадцать минут двенадцатого, на часы посмотрели. Если бы пили чай у Фаины Григорьевны, то ничего бы не услышали, потому что именно квартира Ружецкой через стенку от служебной квартиры.

Сегодня, в половине восьмого утра, Фаина Григорьевна отправилась в поликлинику, она почти никогда не пользуется лифтом, а служебная квартира как раз напротив лестницы. И увидела чуть приоткрытую дверь… Это было довольно странно. Фаина Григорьевна сначала позвонила, постучала, позвала… и только потом вошла в квартиру. Нет-нет, она ничего не трогала, за исключением двери. Сразу разбудила Марту Мстиславовну, в это время она обычно спит, и тут же сообщили в полицию. Ну и, конечно, Фаина Григорьевна стала дожидаться полицейских у дверей, хотя никто на их площадке появиться не может – здесь ведь только три квартиры, и никто другой не живет.

– Очень испугались? – спросила Вера.

– Ну-у-у… – пожала острыми плечиками Панюшкина, – я, конечно, с убийствами… а я сразу поняла, что Кирилла убили… никогда не сталкивалась, но мы, балетные, с малолетства ко всяким испытаниям привычные.

«Н-да… – подумала следователь Грознова, – такое тщедушное создание, а крик не подняла, в обморок не шлепнулась, быстро побежала к подружке вызывать полицию. Балетные действительно к испытаниям привычные».

Как сидел-лежал убитый и как валялись осколки вазы, Панюшкина с Ружецкой описали достаточно точно, а вот портфель не заметили. Впрочем, из прихожей его видно и не было, а дальше порога женщины не проходили.

– Вы хорошо знали этого Кирилла Андреевича Лепешкина?

– Не то чтобы хорошо… однако помогали ему здесь обустраиваться. Квартира-то служебная, нашему театру принадлежит, когда в ней никто не живет, мы присматриваем. По-соседски. И ключи от нее имеем, – пояснила Марта Мстиславовна.

– То есть у вас есть ключи? – уточнила Вера, припомнив слова эксперта, что дверь не взламывали.

– Они у нас хранятся тогда, когда в квартире никто не живет. А когда Лепешкин появился, около месяца назад, мы ему сразу ключи отдали, – сказала Фаина Григорьевна. – А еще один комплект хранится в театре.

– И вы с этим Лепешкиным только здесь, по-соседски, виделись?

Вера подумала, что вряд ли молодой мужик любил чаевничать с немолодыми дамами, так что в лучшем случае общался с ними на уровне случайных здрасьте-до свидания.

– Почему только здесь? – удивились дамы. – Мы его в театре регулярно видели. Мы ведь по-прежнему работаем в театре.

– А я думала, вы уже на пенсии.

Дамы весьма выразительно хмыкнули.

– Фаня ушла со сцены тридцать лет назад, но балетные рано уходят. А я перестала выступать только пять лет назад. Однако на стариковской лавочке около дома мы не сидим. Я – педагог по вокалу, а Фаня заведует театральным музеем, нашему театру все-таки восемьдесят пять лет, – с подчеркнутым достоинством проинформировала Ружецкая.

– Замечательно! – быстро отреагировала Вера, поймав короткий, но весьма выразительный взгляд Дорогина: дескать, тебя же предупреждали, не вздумай их назвать старушками.

– Не смущайтесь, Верочка, – ответила за двоих Ружецкая. – Нам семьдесят пять лет, и мы вполне могли бы сидеть на пенсии.

– Но не сидим, – пискнула Панюшкина.

– Замечательно! И прежде всего потому, что вы можете дать мне кое-какую информацию, – заявила Вера.

Женщины кивнули.

По их словам, Кирилл Лепешкин, ныне очень модный драматург, вернулся в город – да-да, он родом отсюда, перебрался в Москву лет десять назад, – потому что захотел присутствовать при постановке спектакля по его пьесе: от читки до премьеры. Руководство это всячески приветствовало, потому как именно музыкально-драматическому театру Лепешкин предоставил право первого показа. Марта Мстиславовна, будучи педагогом по вокалу, регулярно пересекалась с Кириллом на дневных репетициях. А Фаина Григорьевна, которая в основном работает вечером, когда зрители в антракте приходят в музей, периодически встречала его во время спектаклей, – их он тоже частенько посещал.

Вчера Лепешкина видела только Марта Мстиславовна. Первый раз днем, а второй раз – в районе восьми вечера, он шел домой.

По поводу коричневого портфеля женщины твердо заявили: Лепешкин всегда носил его с собой. Что в нем хранилось, они не знают.

– Наиболее полную информацию вам могут дать наш директор Михаил Семенович Дудник и главный режиссер Антон Борисович Волынцев, – сообщили Ружецкая и Панюшкина. – Оба они – исключительно достойные люди. Причем во всех смыслах.

А на прощание заверили: они готовы оказать следствию любую помощь. И не только потому, что это преступление – страшный удар по театру, с которым они связаны всю жизнь, но и потому, что Верочка – дочь Александры Николаевны Грозновой.

Глава 4

Михаил Семенович Дудник, которого в театре все называли Михал Семенычем, толстяк с обманчиво добродушным лицом и блестящей лысиной, начинавшейся прямо от широкого лба и упиравшейся сзади и по бокам в четкую подковку коротко стриженных жестких волос, в следующем году собирался отметить семидесятилетие. Однако ни он сам, ни кто-либо в ближнем и дальнем окружении даже не помышляли, чтобы юбиляр покинул пост руководителя театра.

Дудник был почти легендой. По-деловому жесткий, изворотливо хваткий, виртуозно хитрый и по-отечески заботливый, Михал Семеныч уже тридцать лет работал директором, превратив театр оперетты, переживавший в начале девяностых годов тяжелые времена, в