Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Однако вместе с видимыми богатствами края замечал он бедность жителей, особенно промысловых русских людей и камчадалов, великое неустройство их жизни. Питались они только рыбой, которую вялили на ветру и солнце: соль была дорога, и возили её с Сандвичевых островов. Хлеба не сеяли из-за холодных, ядовитых рос. Скота крупного не разводили, а мелкого не держали по той причине, что ездовые собаки в одночасье пожирали свиней, кур и всякую иную живность, как только она выходила на улицу.

Страсть к ездовым собакам у начальства была столь велика, что у одного лишь представителя Российско-Американской компании Хлебникова было их семьдесят штук. А некий начальник, правивший краем в недавние поры, впрягал в свои нарты, слаженные наподобие царского возка времён Алексея Михайловича, более пятидесяти пар собак. И поелику поезд этот не проходил по узким лесным тропам, то сгоняли жителей рубить в лесу просеки для проезда начальства.

Не лучше ли было бы научить жителей сажать овощи, заводить на богатых пастбищах скот и лечить камчадалов от оспы, от которой они мёрли в изрядном числе?

Всё это приводило Василия Михайловича в печаль и возмущение.

Среди нескольких десятков домов Петропавловска, которые при ближайшем осмотрении оказались просто хижинами, только два дома – тот, в котором остановился Головнин, да дом Российско-Американской компании, где жил её представитель Хлебников, были крыты тёсом, а стёкла имелись в окнах только одного хлебниковского дома. В доме же, где жил Головнин, их заменяли слюда да старые рапорты, промазанные для крепости клейстером.

Но зато печь в доме была большая, и, по якутскому образцу, в углу её был сложен камелёк[104], в котором постоянно жарко пылал огонь.

Вокруг камелька по вечерам собирались офицеры «Дианы». Василий Михайлович обычно не подсаживался к огню, а ходил по комнате, бесшумно ступая мягкими торбасами[105], сшитыми из тюленьей шкуры. Смуглое лицо его, обожжённое камчатскими морозами, и чёрные волосы, не скрытые теперь ни париком, ни буклями, блестели в отсветах камелька.

Изредка он подходил к окну, где стоял его стол, заваленный книгами и картами, на которых начертаны были берега Камчатского и Сахалинского морей, как тогда назывались Берингово и Охотское моря, и гряды Алеутских и Курильских островов. Тут были генеральные карты Российской империи, взятые из академического атласа, задуманного ещё Петром, но напечатанного при императрице Елизавете. Тут были карты, дневники, или «юрналы»[106], Алексея Чирикова и Витуса Беринга, Степана Крашенинникова и Иоганна Гмелина, Григория Шелехова и Жана-Франсуа де Гало графа Лаперуза. Тут были, наконец, и книги об экспедиции Кука в Северный и Тихий океаны, напечатанные недавно в Петербурге, и карты Юрия Федотовича Лисянского и Ивана Фёдоровича Крузенштерна, ещё никем не изданные, которые сам Крузенштерн незадолго до отплытия «Дианы» из Кронштадта преподнёс Головнину, взяв их прямо из типографии.

За этими «юрналами» и картами Василий Михайлович проводил долгие вечера, когда возвращался в Петропавловск из своих поездок по краю. Он готовился к новому плаванию и усердно трудился.

Однако он никогда не избегал собрания офицеров у своего камелька и даже поощрял их, охотно делясь с товарищами своими мыслями о предстоящем плавании. И офицеры так же охотно собирались в жилище своего капитана.

Приходил всегда ровный и любезный в обращении с товарищами штурман Хлебников со своим помощником Средним, человеком тихим и моряком весьма старательным. Приходил молчаливый Мур, садившийся где-нибудь поодаль. Не пропускал ни одного вечера Рудаков, по-прежнему восторженно читавший стихи Державина, хотя гардемарины Филатов и Якушкин, произведённые уже в мичманы, не столь охотно и не с таким восторгом, как раньше, слушали торжественные оды поэта.

Пётр Рикорд, старый друг и помощник капитана, ближе всех придвигался к огню и подолгу грел руки. В его жилах текла южная кровь, для которой климат Камчатки был слишком суровым.

– Напрасно ты, Пётр Иванович, так близко садишься к огню, – сказал Василий Михайлович шутя, но как бы предвидя будущее. – Что, если тебе придётся когда-либо стать начальником сего края? Недаром же посылают нас, учёных, российских моряков, изучать эти берега.

– Я того никак себе не мыслю, – отвечал Рикорд также шутливо. – Куда приятнее мне места, не столь отдалённые, и ветры, не столь холодные, как бураны Авачинской губы.

– А я не только мыслю, но и молю о том провидение, – серьёзно возразил на это Василий Михайлович. – Ибо краю сему нужен умный, просвещённый и твёрдый в предприятиях своих управитель. Известно, что многие почитают службу здесь за наказание. Но то великое заблуждение. Доколе простирается российская земля, дотоле земля сия – наша родина, одинаково близкая сердцу нашему во всех своих частях, и пределы её положено укреплять нам, морякам. Пётр Великий был первым российским моряком. Его заботами были основаны не только Петербург, столица невская, но и сие малое поселение на берегу студёного моря, дабы защитить берега России. Ведь он же, Пётр, замыслил послать сюда и Витуса Беринга и Чирикова искать входов и выходов из нашей земли в океан или на материк Америки, как тогда полагали многие путешественники. Но ещё до Беринга русские люди пришли в этот край и плавали на север и на юг. Дежнёв и Атласов, Морозко и холмогорец Алексей, казак Анцыфиров и Иван Козыревский, Семён Шелковников и боярский сын Бобров. То имена, кои мы знаем, а сколько их – лишь господу известно! Лишь по неведению своему Кук назвал пролив и это море Беринговы. Лишь по неведению, господа…

– А нас кто-нибудь будет помнить, Василий Михайлович? – спросил вдруг штурманский помощник Средний. – Наверное, о нас позабудут…

– Нет, – отвечал Головнин решительно и твёрдо. – Если сделаем доброе для отечества, то имена наши никогда не забудутся потомками!

– А что же мы должны сделать? – разом спросили Филатов и Якушкин, которые были моложе всех и для которых слава и опасности далёких плаваний были, может быть, заманчивее, чем для других.

Прежде чем ответить, Головнин раскрыл перед юными мичманами старинную карту академического атласа, на которой под русскими названиями могли они видеть длинную гряду островов, уходящих на юг, к Японии, и, как на замок, запирающих Сахалинское море и весь берег обширнейшей северо-восточной области Российской империи, – гряду, которая в то же время преграждала бы ей дорогу в океан, находясь в чужих руках.

– Острова эти, – сказал Головнин, – коим мы, русские, дали имя Курильских, издавна наши. Многие из них описал ещё Степан