Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Рикорд был крайне удивлён этими словами:

– Какое дело этим бедным дикарям до Наполеона и Европы, коей они не хотят у себя видеть? И от кого они могли бы узнать о положении нашего оружия?

– Не называй, Пётр, дикарями народ, где грамота и кисть живописца известны даже среднему жителю, как о том рассказывают нам путешественники. А что до наших дел в Европе, то голландские купцы и шкиперы весьма часто заходят на своих кораблях в Нагасаки. Полагаю, что они исправно осведомляют японцев обо всём, о чём мы с тобою здесь и не ведаем…

– Нет, не могу я поверить, – говорил Рикорд, – чтобы так далеко, на край света, катилась Наполеонова слава.

– Далеко! – сказал Головнин – И всё ж это пределы единого нашего отечества, России. И громы, что гремят на западных пределах его, летят и сюда, на восток. Давеча у начальника области я читал свежую почту из Петербурга. Весьма забавно называть её свежей. Но могу сообщить, господа, что Людовик Бонапарт отказался от престола королевства Голландского. Наполеон объявил Нидерланды токмо наносом французских рек и Амстердам – третьим городом своей империи.

– Что нам за дело здесь до Нидерландов? – заметил мрачно мичман Мур, сидевший, как всегда, поодаль от всех. – Наполеон никогда не посмеет расторгнуть союз с нами.

Василий Михайлович посмотрел на Мура и задумчиво сказал:

– Всё может быть, мичман, всё может быть. Однако все мы хотели бы, чтобы жалование нам платили серебром, а не ассигнациями, которые стоят сейчас только двадцать пять копеек за серебряный рубль. Вот следствие союза с Наполеоном и участия нашего в континентальной блокаде. А что, если для нашего отечества придут тяготы более страшные, чем эти? Ибо следует помнить, что тот, кто уже владеет Европой, захочет владеть и остальным миром, сделав оный игралищем своего властолюбия.

Всегда тихий и добродушный Хлебников вдруг поднялся со своего места и в волнении прошёлся по комнате.

– Что касается меня, Василий Михайлович, – сказал он, – то я бы желал в этот самый час быть не здесь, на Камчатке, а там, где можно было бы встретиться с наполеоновскими солдатами.

– Однако, господа, до грома ещё далеко, – шутливо сказал Рикорд, подбрасывая в камелёк последнее полено, – а дров уже нет. Вместо грома я слышу только шум бурана, что снова собирается запереть нас в этой дыре на три дня. Да слышу ещё крики нашего Тишки, который вот уже два года бранит всех ездовых собак на Камчатке.

Все рассмеялись.

В самом деле, дверь отворилась, и с огромной охапкой берёзовых поленьев вошёл Тишка. В комнате распространился приятный запах свежего дерева, снега и мороза, который принёс с собою Тишка, ездивший на собаках за дровами далеко, вёрст за двадцать от посёлка, а ближе по малолесью дров тут было не достать.

Здесь, на Камчатке, Тишка стал похож на завзятого охотника-камчадала и так же ловко, как они, носил их одежды, сшитые из сивучьих шкур, правил нартами, спал на снегу, когда метель застигала его с Василием Михайловичем в дороге. И даже камчатские ездовые собаки, злобные и своевольные звери, слушались его лучше, чем других каюров[108].

Однако он не уставал их бранить и сражаться с ними, чем всегда приводил Василия Михайловича в весёлое состояние духа. Вот и сейчас, увидев Тишку, его красное от мороза лицо, зоркие глазки, весело глядевшие из-под огромного сибирского малахая, он отбросил в сторону всякие мысли о Наполеоне и Нидерландах и повеселел, как все остальные.

– Что с твоими собаками, Тишка? – спросил он. – Привёз на них дрова?

– А то нет разве? – отвечал Тишка. – Только всё равно пропасти на них нет! – и он плюнул с досады. – Всю скотину порезали. Ни курицы, ни поросёнка из-за них во всём поселении не найдёшь. И что это за сторона такая, где мужики на собаках ездят? Ужели Расея?

Все захохотали. Засмеялся даже мрачный Мур, весь вечер просидевший в углу.

– Расея, Тишка, Расея, – ответил, смеясь, Василий Михайлович. А Тишка, вдруг сняв малахай и подняв палец кверху, сказал: – Послушайте-ка, как запели мои соловьи.

Все прислушались. Сквозь толстые стены дома доносился всё нарастающий, томящий душу звук, давно знакомый всем местным жителям. Василий Михайлович накинул на плечи доху и вышел на улицу. Вслед за ним вышли и остальные. Посёлок уже спал. Людей не было видно. А звук всё разрастался, поднимаясь к холодному зеленовато-синему небу, усыпанному звёздами. То выли собаки, встречая полночный час. В каждом дворе, в каждом стойбище, окружавшем посёлок, сидели они, привязанные к кольям, вбитым в землю, или к молодым ёлочкам, и, подняв морды к небу, выли, будто звали кого-то в свидетели своей тоски.

Моряки стояли и слушали. Большая луна стояла высоко в небе, освещая гавань и ближние горы, откуда дул ветер, предвещая к утру буран. Но небо ещё было чисто, и «Диана» во льду была хорошо видна. Мачты её поднимались ввысь, и по ним снизу вверх пробегали живые искры, рождённые лунным светом. Прямо над неподвижным кораблём горела Полярная звезда, всегда зовущая мореплавателей в путь.

И моряки смотрели на неё с надеждой и ожиданием.

Глава 3

К Курильским островам

Наступил наконец день, когда «Диана» после долгой камчатской зимы вновь оделась парусами.

Прорубив лёд в Петропавловской гавани, Василий Михайлович Головнин под вечер 25 апреля 1811 года вывел свой шлюп в Авачинскую губу и через несколько дней был уже в открытом море.

Это плавание в большей мере, чем другие, волновало Василия Михайловича, ибо он был не только искусным капитаном, но и учёным-путешественником, для которого наука была превыше всего. Море же, по которому он шёл теперь, было ещё мало известно мореплавателям, а острова, к которым он направлялся, ещё не были описаны никем. И рассказать о них было заманчиво для учёного.

Василий Михайлович решил начать описание Курильских островов от пролива Надежды меж островами Машуа[109] и Рашуа[110], где уже побывал Крузенштерн, и продолжать эту опись к югу, до самого Матсмая. Потом, миновав северную сторону этого острова, следовать вдоль восточного берега Сахалина, чтобы закончить лето описаниями Татарского берега и островов Шантарских.

Предстояло много трудов.

Свежий ветер сопутствовал плаванию. «Диана» шла хорошо, неся все паруса. Великий простор холодного моря лежал впереди. И даль была холодна и ясна. Но море не радовало глаза яркой синевой, как в