Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Гимниягу потребовал, чтобы Головнин с помощью Алексея и Кумаджеро перевёл содержание письма. Но Василий Михайлович счёл нужным сделать неполный перевод, кое о чём умолчав вовсе, а некоторым фразам придал иной смысл. Выслушав перевод, гимниягу сказал:

– Пусть капитан Хаварин скажет: что он ответил бы на это письмо, если бы ему разрешили?

– Чтобы шлюп ничего не предпринимал, а шёл в Охотск и донёс обо всём случившемся правительству, – ответил Головнин.

– А зачем вы пришли к нашим берегам, когда японцы запретили это через Резанова? Ведь мы же объявили ему, что только Нагасакский порт открыт для иностранцев, что в других местах мы будем чужие корабли жечь, а команды брать в плен и держать в вечной неволе.

Василию Михайловичу очень хотелось сказать, что русские пришли вовсе не к японским, а к своим берегам, но он сдержался и спокойно ответил:

– Мы пришли не для войны и не для торга. Нет такого места на земле и нет такого берега, у которого корабль, терпя бедствия или недостаток в чём-либо необходимом, не мог бы обратиться за помощью к жителям той земли, если только они не дикари.

– Так, так, – сказал гимниягу, кивая головой, и вдруг спросил, как бы из праздного любопытства: – Пусть скажет капитан Хаварин, зачем он вручил вот эту дощечку нашему старшине на Итурупе, а на Кунашире оставил в пустом селении другую.

Василий Михайлович посмотрел на предмет, который протянул ему японец. То была одна из медных дощечек, которые он велел выковать корабельному кузнецу, когда однажды вспомнил о печальной судьбе отважного Лаперуза.

Головнин ответил, не задумываясь:

– В пустынных местах мы прибивали такие дощечки на деревьях, дабы оставить след о нашей экспедиции, если буря разобьёт наш корабль, и гибель постигнет нас.

Гимниягу усмехнулся, не скрывая недоверия к словам русского капитана:

– А в Нагасаки нам говорили голландцы, что подобные дощечки европейцы оставляют на тех островах, которыми они собираются завладеть.

«Что ещё они знают через голландцев? – с грустью подумал Головнин. – Какие вести привозят они им из Европы? Рок воистину угрожает нам судьбой Лаперуза и Кука, хотя мы в плену и не у дикарей».

Глава 11

Земля и небо против пленников

Положение пленников с каждым днём становилось всё печальнее. Из всех долгих допросов, какие учинял им гимниягу города Хакодате, одно было ясно Василию Михайловичу: что японцы видят в них тайных военных лазутчиков. И он всё чаще думал: «Отныне жребий наш будет либо мучительная смерть, либо вечная неволя, что в тысячу раз хуже смерти. И даже если удастся нам доказать японцам их заблуждение, то откажутся ли они от своей угрозы брать всех пришедших к ним чужеземцев в плен, корабли их сжигать, а самих пленников предавать мукам вечного заточения? Непонятен и загадочен этот народ, замкнувшийся из боязни перед всем чужестранным. Да знают ли здесь, что такое Россия, простирающаяся через два материка от их жалких островов до глубины Европы! Да и что я сам ведаю сейчас о своём отечестве, на которое вся наша надежда?»

И действительно, запертые в тесные клетки, затерявшиеся в глубине страны, которая сама была замкнута на тысячу замков, как тюрьма, узники были отрезаны от всего мира, и никакие вести не могли дойти до них.

И даже света, простого света, какой дарит солнце каждому живущему, почти не было в их клетках. Глаза болели от полумрака, лица обросли густой щетиной, на пальцах выросли длинные ногти, которые особенно мучили Василия Михайловича. Он не раз просовывал руки сквозь деревянную решётку, прося караульных освободить его от этого украшения, но напрасно.

Однажды, когда стража не могла его слышать, он сказал Муру:

– Нам более нечего ждать, Фёдор Фёдорович. Наше спасение только в бегстве. Вы согласны бежать?

– Да, – отвечал Мур, – но как нам уйти, когда нельзя даже собраться вместе, чтобы поговорить.

– Вы правы. Нельзя нам что-либо предпринять, доколе всех нас не сведут воедино. Но думать о сём надлежит и денно и нощно. Я думаю о том, думайте же и вы.

На это Мур ничего не ответил.

На другой день, когда переводчик Кумаджеро и лекарь Того по обыкновению занимались с узниками составлением русско-японского словаря, курилец Алексей, пользовавшийся правом свободного передвижения по тюрьме, несколько раз заходил в коридорчик при клетушке Головнина, многозначительно поглядывая то на него, то на японцев, и, наконец, воспользовавшись тем, что стражи не обращали на него внимания, бросил сквозь решётку свёрнутую бумажку, на которую Василий Михайлович поспешил наступить ногой. В бумажку эту была вложена записка, написанная рукой Хлебникова, и… обыкновенный гвоздик.

«Благодарение богу, – сказал сам себе Василий Михайлович, – может быть, и Хлебников без сговора помышляет о бегстве…»

Записка была, очевидно, нацарапана вложенным в неё гвоздём. Головнин смог разобрать лишь отдельные слова: «Бог, надежда… камчатский исправник Ломакин… Алексей… курильцы… будьте осторожны…»

Нет, это касается не только побега. Но что означает это странное послание: новый ли неожиданный удар судьбы или сумасшествие Хлебникова, так тяжело переносившего неволю?

Когда вечером Алексей снова очутился у клетушки Василия Михайловича, тот с тревогой спросил его:

– Что значит твоя записка?

– После всё узнаешь… – мрачно ответил Алексей и ушёл.

Этой ночью Головнин не сомкнул глаз. Миновало несколько тревожных дней, пока узников опять не повели на допрос. Тут, по дороге, Хлебников, наконец, объяснил ему значение своей записки. За год до появления «Дианы» у Курильских островов японцы захватили на одном из них группу русских курильцев, в числе которых находился и Алексей. Курильцы эти приплыли сюда для меновой торговли, но на учинённом им допросе убоялись признаться в том, что нарушили запрещение чужеземцам приставать к японским берегам, и заявили, что их послал камчатский исправник Ломакин высмотреть японские селения и крепость.

К этому перепуганные насмерть курильцы добавили, что на другой год, то есть как раз в то самое время, как «Диана» появилась у острова Итуруп, к островам должны прийти из Петропавловской гавани семь судов, из них четыре корабля в Матсмай, а три в Итуруп. Измыслив эту сказку, курильцы думали отвлечь от себя беду. Теперь же Алексей, открыв эту тайну, по своей наивности решил просить Хлебникова, чтобы тот уговорил товарищей подтвердить, что курильцы действительно были подосланы Ломакиным.

Сообщение Хлебникова сильно встревожило Василия Михайловича. Отныне Алексей сделался опасным для русских. С ним приходилось хитрить.

– Если мы так сделаем, как ты хочешь, – сказал Головнин Алексею, – то мы