Орхидея съела их всех - Скарлетт Томас

Представьте себе дерево, которое умеет ходить. Ну да, ходить, по-настоящему. Думаете, такого на свете не бывает? Ошибаетесь. Есть пальма под названием “шагающее дерево”. Ее корни похожи на дреды, и они не зарыты в землю, а стелются по поверхности. Когда пальма понимает, что простояла на одном месте уже достаточно долго, она спокойненько выкорчевывает себя из земли и шагает прочь, как натерпевшаяся жена шагает прочь от мужа, и двигается тогда эта пальма медленно-медленно, со скоростью один метр в год. За то время, которое требуется ей, чтобы стремглав выбежать из комнаты, исчезают нации, люди умирают от старости, древние тайны перестают быть тайнами, а новорожденные младенцы вырастают и становятся кем-то из нас, и тогда мы…

Бриония^[3] с детьми ушла, а Флёр^[4] слушает радио. Ее подруга Клем Гарднер^[5] рассказывает в эфире о шагающем дереве – Socratea exorrhiza и о том, как непросто запечатлеть на пленке его перемещения. Потребовалось более десяти лет, чтобы снять, как дерево прошло пятнадцать метров: все это время оно стремилось выйти из тени лесопогрузочной базы, построенной поблизости. При ускоренном воспроизведении видно, что пальма отчаянно продвигается вперед, спотыкаясь и шатаясь, будто новорожденный или, наоборот, тот, кто вот-вот упадет замертво. А вообще шагающее дерево знает толк в путешествиях. Ему не нужно ни билетов, ни пересадок, оно не заполняет анкет и не дожидается визы. Не заталкивает в багажный отсек столько ручной клади, что та вываливается на головы других пассажиров. Оно просто знай себе шагает. Конечно, в документальной картине Клем “Пальма”, выдвинутой на премию “Оскар”, говорится о том, что собственный способ перемещения есть у большинства деревьев. Если они не ходят туда-сюда сами, то производят семена, которые переносят на новое место птицы, животные или мы, люди. И методы производства семян у иных растений просто удивительные. Талипотовая пальма (Corypha umbraculifera) живет больше ста лет и цветет только раз в жизни, но зато как! Ни одно другое растение на Земле не может тягаться с ней в пышности цветения, в этот единственный раз в жизни она покрывается миллионами цветов. Вот уж ничего не скажешь: забота о грядущем поколении. А еще на свете есть около двух тысяч четырехсот видов пальм, которые засыпают себя цветами буквально до смерти. Это называется гапаксантия…

– Вы хотите сказать, что они кончают жизнь самоубийством, производя слишком много цветов? – уточняет ведущая.

– Это довольно распространенное явление, – отвечает Клем. Голос у нее низкий, как будто доносится из-под воды. – Они тратят весь запас энергии на цветение – или, другими словами, на попытку самовоспроизводства, – и у них больше не остается сил ни на что другое. Корни изнашиваются и погибают.

– То есть это происходит не только ради красоты?

– На самом деле, в природе ничего не происходит только ради красоты, – говорит Клем.

Флёр допивает чай. Это ее собственный сбор: сушеные розовые бутоны, пассифлора, корица и мед. Замечательно расслабляет. С тех пор как Бриония и дети уехали, Флёр стала добавлять в чай еще и щепотку опиума, который выращивает у себя в саду. Она выглядывает из окна величественного старика-коттеджа, который Олеандра подарила ей на совершеннолетие, и подносит антикварную чашку к клюву зарянки по кличке Робин – птица пережила семь последних зим только благодаря заботе Флёр. Робин склоняет головку вбок. Флёр не выходит из дома. Вот если бы она вышла поработать в саду, птице перепало бы блюдце живых червей или улиток. Но сегодня Флёр не станет садовничать. Придется зарянке обходиться сушеными фруктами, которые Флёр оставила в кормушке с вечера.

– Олеандра умерла, – говорит она Робину через стекло. – Да здравствует Олеандра.

И делает большой глоток чая.

Робин понимает и затягивает самую старую и печальную из всех своих песен.

– Мама?

Бриония привыкла к этому слову настолько, что уже почти не слышит его.

– Мам?

– Подожди-ка, Холл.

– Ладно. Но мам, можно я быстренько?

– Холли^[6], я пытаюсь слушать Клем. Тебе бы тоже не помешало. Она все-таки твоя крестная.

– Знаю, знаю, и еще тысячеюродная тетка.

– Ничего не тысячеюродная, мы с ней двоюродные сестры!

– Можно было остаться у Флёр и послушать всем вместе.

– Да, но я думаю, Флёр хотелось побыть одной. К тому же нам все равно давно пора домой. Папа наверняка что-нибудь готовит на ужин. И уроки у тебя не сделаны.

Бриония делает радио громче, но Клем уже не слышно. Теперь рассказывают о каком-то парне, которого спасли где-то там, в Антарктическом Чили, что ли, Бриония не расслышала, Холли в этот момент как раз опять тянула свое “ма-ам!”. Формат радиопрограммы предполагает групповую дискуссию, но Бриония знает, что Клем, вероятнее всего, больше уже ничего не скажет. У нее еще в школе была такая привычка: произнесет одну умную вещь на уроке – и уплывает мыслями далеко-далеко, пока Бриония сидит и подчеркивает особо важные места в конспекте одним из трех своих флуоресцентных маркеров, а Флёр тренирует осознанность, тыкая себе в руку транспортиром. Иногда учитель биологии забывался и начинал говорить, как это грустно, что все три девочки так не похожи на своих матерей. Сказать по правде, в четырнадцать лет их матери – нежная красавица Грейс, отважная Плам^[7] и легендарная Роза – тоже учились скверно и интересовались только “Роллинг Стоунз”, но теперь это быльем поросло, ведь такая подробность плохо вписывается в историю о том, как три подружки прославились на весь мир своими достижениями в области ботаники. Ну, почти на весь мир. Или, точнее, прославились почти на весь мир не достижениями в области ботаники, а тем, что исчезли, разыскивая чудесное растение, которого, вероятно, и в природе никогда не существовало. А может, оно-то их всех и погубило.