Богиня - Юкио Мисима

В палате сделалось тягостно.

Дождь не прекращался, небо за окном было грязно-серым.

– Вам обязательно нужно идти?

– Да.

– Тогда уходите. – Хадзимэ бросил на Асако быстрый злой взгляд, раздраженно скривил губы и лицом с островками отросшей щетины повернулся к стене.

Асако ничем не была обязана этому мужчине, который при первой встрече обошелся с ней так грубо, и в душе, где все еще оставалось для него место, восприняла это с юмором.

– Я исчезну, как фея. Обернетесь, а в комнате уже никого нет. Вот так.

Она потихоньку, мелкими шажками, посмеиваясь и высунув язык между рядами безупречных зубов, отступала спиной к двери. Потом беззвучно повернула обтянутую марлей ручку и вышла из палаты.

Жизнь шла своим чередом, и на следующий день Асако встретилась уже с другим молодым человеком.

Говорят, в Европе на старомодные балы незамужнюю девушку обязательно сопровождает суровая мать, но Сюго, который нанимал для дочери лучших учителей современных танцев и сам выбирал, на какой бал ей идти, выкраивал время и, как бы ни был занят, отправлялся вместе с ней.

Живя за границей, Сюго сблизился с принцем Дайго, известным своей щедростью и открытым характером. Теперь его высочество был простым подданным[13], и принадлежавший ему прежде громадный дворец на высоком холме в районе Мита превратился в гостиницу «Корона». Однако раз в месяц в гостинице устраивали приемы в честь его высочества, которые так и назывались – приемы Дайго. Сюго входил в число постоянных гостей, но время от времени там появлялись и новые лица. У его высочества был широкий круг общения, так что новые знакомые обычно тоже получали приглашение на приемы Дайго.

Кроме ежемесячных балов, которые Сюго посещал с дочерью, были и другие светские рауты. Но лишь приемы Дайго неукоснительно проводились каждый месяц.

Такой прием как раз пришелся на следующий день после визита Асако в больницу. Вернувшись с занятий, она переоделась в коктейльное платье – сочла, что вечернее будет выглядеть слишком вычурно, – и ждала возвращения отца.

Мать с печальным видом вошла комнату Асако:

– Как же хорошо пойти на прием, правда?

Простая домашняя девочка ответила бы примерно так: «Хорошо было бы, если бы и ты пошла». Но Асако не была простой домашней девочкой. Скажешь так – сразу начнется нытье.

– Платье тебе очень идет. У твоей мамы тоже были такие времена.

– Да, я видела фотографии.

Со второго этажа Ёрико мрачно смотрела на мирный, залитый закатным солнцем сад, восхитительные вечерние облака. Под глазами у нее залегли морщины, лицо с каждым днем старилось все сильнее, и поэтому шрамы от ожогов на щеке выглядели не так безобразно.

– Я вспомнила то время… Бал в Шато-де-Монтифо…

– Наверняка ты была изумительна.

– Все смотрели только на твою маму.

Ёрико чем-то напоминала состарившуюся проститутку.

Мать, предававшаяся воспоминаниям о былой славе, обычно вызывала у Асако не столько сочувствие, сколько смятение. В звуках этой тысячи раз проигранной, заезженной пластинки вместо чудесной старинной музыки слышался шум нескончаемого унылого дождя.

«Мама стала такой из-за папы».

Асако давно усвоила, что, когда начинаются эти разговоры, лучше всего молча кивать и не возражать.

«Ожоги оставил пожар после воздушного налета. Но папа виноват, что жизнь мамы после этого стала пустой и бесцельной. А мне что, всю жизнь носить на лице следы папиного воспитания? И не подумаю. После смерти папы я проживу еще много лет и, возможно, сумею забыть его, избавиться от его вредного влияния, так что в этом я счастливее мамы. А она, пока жива, так или иначе отомстит папе. Я уверена. Мама ведь никогда не обманывает».

Ёрико оторвала лепесток от срезанной розы, стоявшей у изголовья кровати Асако.

Потом села на стул, зажгла сигарету и долго курила, не произнося ни слова.

Асако, чтобы чем-то себя занять, села за пианино, легко коснулась клавиш и заиграла.

– Этюд Шопена, да? Хорошая вещь. Сыграй дальше, – произнесла мать.

Доиграв, Асако поняла, что мать уже давно молчит, обернулась к ней и вздрогнула: Ёрико с застывшим, бессмысленным взглядом положила на синий поднос для ручек оторванный лепесток алой розы и медленно поднесла к нему зажженную спичку.

От ворот донесся сигнал автомобиля. Отец вернулся очень вовремя.

– Это папа!

Асако вскочила, выбежала из комнаты и торопливо спустилась по застеленной ковром лестнице.

Асако ехала с отцом на прием Дайго, но сегодня светское мероприятие не вызывало у нее особой радости. Сюго выглядел как денди девятнадцатого века: элегантный галстук, заколотый булавкой с камнем, подобранным по дате рождения, черный пиджак и брюки в тонкую полоску. Он предвкушал отличный вечер, на который придет с красивой элегантной спутницей, и не замечал настроения дочери.

Сюго, при всех его тонких чувствах во всем, что касалось воспитания и выбора нарядов Асако, не испытывал ни малейших угрызений совести, оставляя истеричную, страдающую депрессией жену дома. Конечно, это можно списать на привычку, но, скорее, дело было в целесообразности: к ненужным ему вещам он относился по-деловому и совершенно беспристрастно. Пожалуй, если польстить, его можно было назвать великим мудрецом.

Подавленность, оставшаяся после общения с матерью, немного отступила. «В отце есть и доброта, и жестокость, – размышляла Асако. – У него сильный характер; такой мужчина при всем желании не может подлаживаться к женщине. Мать несчастна, но я почему-то всем сердцем на стороне отца. Может, мне передалась его жестокость? Ох нет, нет. Лучше не думать об этом, а то настроение совсем испортится. Не исключено, что в будущем, когда я стану хозяйкой бала, однажды снова окажусь в таком же настроении. Пожалуй, сегодняшний вечер прекрасно подходит, чтобы потренироваться, как это скрыть».

Между этими размышлениями в памяти Асако промелькнуло лицо Хадзимэ, которого она вчера навещала в больнице. Странное, худое лицо – в нем словно проступала обнаженная душа. Лицо, которое не лжет.

Автомобиль поднялся на холм в Мита – квартале старых, уцелевших во время пожара усадеб, – миновал большие ворота, от которых тянулась вдаль извилистая подъездная дорога, и гравий громко захрустел под колесами. Справа и слева от дороги, будто стражи, выстроились уличные фонари.

– Прекрасная усадьба. Его высочество жаловался, что ни разу не прошел своими ногами от ворот до дома, а потом усадьба оказалась в чужих руках, – сказал Сюго.

Парадный вход в гостиницу был выполнен в старом европейском стиле эпохи Мэйдзи[14]; алый цвет устилавших вестибюль ковров издали бросался в глаза.

Из вестибюля с зеркальными стенами гости попадали в полутемный бальный зал, где громко играла музыка.

Сюго пропустил дочь вперед и прошел в