Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

— Я хорошо помню то утро, — продолжал Жамбал, — когда Цаганху сообщил нам, что у него родился сын. Помню, как он и все мы вместе с ним радовались. Все вместе мы выбирали имя вашему сыну. Мы назвали его Борху. И ваша радость была нашей радостью. Но что поделаешь, война есть война. Не все возвращаются с нее. Мужайся, Цэрэндулам. Твое горе есть и наше горе. Мы во всем будем помогать тебе.

Все женщины в юрте заплакали. Цэрэндулам молча поднялась, поставила чашку и вышла из юрты. Она машинально отвязала коня и, только когда аил остался далеко позади, дала волю своему горю. Ее горький плач слился со звуком стонущих птиц. Он несся над покрытыми желтыми осенними цветами горами, над степью. «Цаганху, Цаганху!» — кричало ее сердце, все ее существо.

Если у дерева, выдернутого из земли жестокой бурей, остается в земле хотя бы один-единственный корень, хотя бы одна живая веточка, можно быть уверенным, что наступит день, когда это дерево снова оживет. Так и человек. Проходит время, и даже самая глубокая рана заживает. Но чтобы рана зарубцевалась и зажила, человеку тоже необходим хотя бы один корень, связывающий его с жизнью. У Цэрэндулам оставался сын. Безгранично горе матери осиротевшего ребенка, но для нее еще не все потеряно. Сын приносил Цэрэндулам радость, он стал для нее тем звеном, которое прочно связывало ее с жизнью. Сияющей дневной звездой в солнечном небе пронеслась ее любовь, и, как ни тяжело было свыкнуться с мыслью, что Цаганху больше нет на свете, Цэрэндулам постепенно приходила в себя — надо было думать о сыне, заботиться о доме, о себе.

Месяца через три Цэрэндулам ожила. Конечно, она больше не шутила и не смеялась, как бывало прежде, но краски лица ожили, страдание в глазах смягчилось, походке вернулась былая бодрость.

Глядя на нее, мать и сестра радовались. Казалось, нельзя пережить такое горе! А она ничего, оправилась, ходит чистенькая и аккуратная, как в юности, и, если бы не перемена в характере, ее, пожалуй, не отличить бы от прежней, веселой Цэрэндулам. Вероятно, она убедила себя, что не создана для счастья, а раз так, надо было взять себя в руки. Может быть, сознание этого тоже помогло молодой женщине вернуться к жизни.

…Зима стояла теплая, но снегу нападало много, и животным трудно приходилось добывать подножный корм. Кто-то за выделку шкур дал Цэрэндулам стог сена. Однажды она нагружала этим сеном телегу, устала и присела немного отдохнуть. Тут появился Данзан. И как он ее только нашел! Он проворно соскочил на землю.

— А я к вам заезжал. Мне сказали — за сеном уехала. Дай, думаю, помогу.

Он схватил вилы, подобрал полы дэла, чтобы не мешали, и, подцепив охапку сена, кинул ее на телегу. Но то ли черт ему подножку подставил, то ли сил у Данзана было куда меньше, чем ему хотелось бы, только сена на вилах оказалось совсем немного. Цэрэндулам расхохоталась.

— Несерьезная ты, Цэрэндулам, — укорил ее Данзан. — Я хотел тебе помощь оказать. Знаю, человек такое горе перенес, а ты зубы скалишь. Разве ты не хочешь, чтобы твой бедный Данзан разделил твое горе?

Цэрэндулам прикусила язык, ей стало неловко. Только почему он сказал «твой бедный Данзан»? А тот продолжал:

— Что бы ни случилось, жить-то надо. И нечего себя мучить. Ты у нас грамотейка, единственная на всю округу среди женщин. Я тоже азбуке обучен, расписываться умею, печати ставить. И думаю, хорошо было бы нам жить с тобой вместе. Перебрались бы в сомонный центр, там меня ставят директором кооперативной лавки. Хорошая, скажу я тебе, должность. — Данзан бросил вилы и уселся рядом с молодой женщиной.

Его предложение глубоко оскорбило ее.

— Что же ты молчишь, Цэрэндулам? Скажи что-нибудь!

— Да ничего не скажу! Нечего говорить-то!

— Все еще своего Цаганху вспоминаешь или как?

— Вспоминаю.

— Вот незадача-то! — сокрушенно сказал Данзан. — Послушай, Цэрэндулам, — вдруг оживился он, — мы с тобой люди взрослые, кругом ни души…

Задыхаясь, он сжал ее в своих объятиях. Цэрэндулам вскочила на ноги.

— Убирайся вон! Негодяй! — закричала она, закрывая лицо руками.

— Смотри, Цэрэндулам, я обид не прощаю. Погоди, придет время, я отомщу тебе!

Стиснув зубы, он ускакал.

Через несколько дней Данзан привел в исполнение свою угрозу. Он приехал к Цэрэндулам и заявил:

— Твоя очередь служить истопником на сомонной уртонной станции. Я много раз тебя прикрывал, больше такой возможности нет. И ребенок у тебя подрос, твои домашние за ним присмотрят.

Это был приказ.

Нет, она ни за что не будет ему кланяться, решила Цэрэндулам и, оставив мать и сына на попечение сестры и зятя, уехала в сомонный центр на работу.

Сомонная уртонная станция состояла из старенького деревянного домика, большой юрты, где останавливались приезжие, навеса для дров да двора с разбитыми воротами. В доме было две комнаты. В одной из них находилась контора начальника станции Намжил-гуая, в другой жили два посыльных, совсем еще подростки. Изба эта много лет топилась по-черному, и поэтому стены в комнатах были черные. На узких окошках лежала грязь в палец толщиной. Цэрэндулам много дней потратила на то, чтобы хоть немного привести в порядок дом. Подмазала глиной и побелила печку. Оклеила стены газетами. Вымыла окна и пол горячей водой. В доме сразу стало светлее. Словно туда внезапно заглянуло солнце. Потом она раздобыла узкие койки, предназначавшиеся прежде для школьного интерната. Принесла со склада сукно, отстирала его и сделала покрывала. Постепенно ее стараниями в доме появились колченогий стол и стулья, умывальник, посуда. Словом, станция приобрела обжитой вид бедного, но чистенького аила.

От постояльцев не было отбоя. Они появлялись на станции в любое время суток. Иногда за ночь приходилось подниматься по нескольку раз. У Цэрэндулам минуты свободной не было: она пилила и колола дрова, носила воду, чистила и убирала в доме и юрте, готовила еду, мыла посуду. Тысячи обязанностей занимали все ее время. Иногда ей некогда было как следует косы заплести.

Подростки-посыльные скоро привязались к Цэрэндулам и полюбили ее, как старшую сестру. И хотя это были всего-навсего мальчишки, но на их помощь она смело могла рассчитывать. Начальник станции Намжил тоже был неплохим человеком, но не без изъяна — любил приложиться к чарке. Поэтому на станции он появлялся редко — пощелкает в своей комнате на счетах, сделает записи в книгах, и был таков.

Проезжий люд попадался разный — разговорчивые и замкнутые, простые в обращении и высокомерные — словом, Цэрэндулам насмотрелась