Мрачные души - Артур Шницлер

лучший сорт салонной любительской игры, и, так как ему самому в жизни не удалось всецело отдаться любимому искусству – сцене, он стал довольствоваться только отблеском его, этого искусства, озарявшим невинные театральные затеи замка, радуясь при этом тому, что здесь не было ни намека на интригу и дрязги, неизбежно связанные с профессиональным театральным делом.

Как-то гуляя со мною, барон высказал желание, чтоб на его сцене под открытым небом была поставлена пьеса, специально предназначенная для исполнения среди живой природы. И случайно это его желание совпало с планом, который я давно уж лелеял в душе, поэтому я обещал барону непременно написать ему такого рода пьесу.

Потом вскоре я уехал из замка.

И в самом начале следующей весны я отправил барону мою пьесу вместе со словами признательности, которые диктовали мне приятные воспоминания о минувшей осени, проведенной у него. Скоро пришел ответ от барона, благодарившего за пьесу и радушно приглашавшего провести у него осень.

Я пробыл лето в горах и в начале сентября, когда наступили прохладные осенние дни, поехал к Гардскому озеру, и не подозревая, что оно находится по близости имения фон Шотенегов. Мне даже кажется, что в то время я совершенно позабыл и о замке и обо всем, что происходило в нем. Но вдруг восьмого сентября ко мне пришло из Вены письмо барона, переадресованное сюда. Он выражал некоторое удивление по поводу того, что обо мне ничего не слышно и сообщал при этом, что девятого сентября состоится постановка моей маленькой пьесы, которую я непременно должен приехать посмотреть.

«Особенно вам понравятся дети, – писал барон. – Они и сейчас, в свободное от репетиции время, наряженные в свои хорошенькие костюмчики, бегают по дерновой площадке… Главная роль, – сообщал он мне дальше, – перешла, в силу кое-каких соображений и обстоятельств, к моему племяннику, Францу фон Умпрехту, который, если вы, вероятно, припомните, два раза участвовал прошлой осенью в живых картинах. Он теперь обнаруживает выдающиеся драматические способности…»

Я сейчас же двинулся в путь, был к вечеру в Боцене и в самый день спектакля явился в замок, где так радушно меня встретили барон и его жена. Я там нашел еще и других старых знакомых: придворного актера, графиню Сайму с дочерью и Франца фон Умпрехта с его красавицей женой. Была там еще и четырнадцатилетняя дочь лесника, которая должна была прочитать пролог к пьесе. После обеда в замке ожидалось большое общество, а вечером на спектакле должны были присутствовать более ста зрителей – не одни только гости баронов, но и публика из окрестных мест, потому что и в этот раз, как всегда вообще, доступ на спектакль был для всех свободный. Кроме того, сюда приглашен был маленький оркестр из боценских музыкантов: специалистов и любителей. Они собирались исполнить во время антрактов увертюру Вебера и несколько композиций самого барона.

За обедом все были очень веселы, и только Умпрехт был менее оживлен и разговорчив. Сначала лицо его мне показалось почти незнакомым, и тем более странно было то, что он изредка бросал на меня то дружелюбные, то словно пугливые взоры и при этом ни разу не заговорил со мной. Потом выражение его лица мне как будто становилось все больше и больше знакомо, и наконец я вспомнил, что прошлою осенью он участвовал в одной из живых картин. Он сидел, облокотившись на стол перед шахматами, в одежде монаха.

Я спросил его, не ошибаюсь ли я. Умпрехт точно смутился, когда я заговорил с ним. Барон ответил за него и стал сейчас же подшучивать над новым, неожиданно открывшимся талантом племянника. Тогда последний как-то странно, коротко усмехнулся и бросил на меня беглый взгляд, точно устанавливая между нами обоими какое-то взаимное понимание. Этого взгляда я не мог себе уяснить. Потом Умпрехт стал опять стараться не глядеть в мою сторону.

II

После обеда я ушел к себе в комнату. Здесь в открытое окошко, как и в прошлом году, взорам моим открывалась освещенная солнцем долина, постепенно расширявшаяся вдаль, на горизонте она становилась такою широкой, что включала в себя и город и поля…

Вскоре раздался стук в дверь. Вошел Умпрехт, остановился на пороге и с некоторым смущением сказал:

– Простите, если я помешал вам. – И, подойдя ближе, он продолжал: – Но если вы уделите мне минут двадцать и пожелаете меня выслушать, вы, я уверен, не будете в претензии на то, что я к вам зашел.

Я пригласил его сесть, он же, не обратив на мои слова внимания, с живостью продолжал:

– Видите ли, я совершенно неожиданно для себя оказался вашим должником и считаю себя обязанным выразить мою благодарность.

Так как я был уверен, что слова Умпрехта относились к его роли, в силу чего его учтивость показалась мне преувеличенной, я стал пытаться отклонить его благодарность.

 Но он тотчас же прервал меня:

– Вы не знаете, о чем я говорю, и потому вам неясно… Пожалуйста, выслушайте… – Он присел на край подоконника, положил ногу на ногу и, желая, по-видимому, казаться совершенно спокойным, начал: – Я теперь помещик, как вам, быть может, известно, но до этого я был офицером… на службе… В то время, т. е. десять лет назад – сегодня как раз этому исполнилось ровно десять лет, – случилось непонятное происшествие, бросившее мрачный отсвет на всю мою жизнь с того момента и до настоящего… И сегодня, благодаря вам, но совершенно помимо вашей воли и участия, это приходит к концу. Между нами существует какая-то странная, таинственная связь, связь, так же малопонятная вам, как и мне… Но вы должны все-таки знать, что она существует. Мой полк стоял тогда в маленьком польском местечке, глухом и захолустном… Не было других развлечений, кроме попоек и карт, служба же была нетяжелая и мало времени отнимала… Мы не знали, сколько лет мы там простоим, и перспектива прожить еще долго в такой обстановке не для всех казалась легко переносимой… Один мой товарищ, мой лучший друг, застрелился на третий же месяц. Другой офицер, такой милый всегда, начал пить, сделался груб, несдержан, почти невменяем и, благодаря какому-то столкновению с местным адвокатом, должен был выйти из полка. А наш капитан, давно уж женатый, стал вдруг, не знаю, основательно, или неосновательно, до того безумно ревнив, что даже выбросил жену из окошка. Она однако осталась цела и невредима, а он, бедняк, умер в доме умалишенных. Один из офицеров-юнцов, довольно милый, но, правда, и довольно глупый юноша, вообразил вдруг, что прекрасно понимает Канта и Гегеля, и стал заучивать