Со стыда провалиться - Робби Робертсон

Несколько лет назад я находился в Индии, где выполнял кое-какую работу по поручению Британского Совета, и все было замечательно, пока перед самым отъездом у меня не скрутило живот. Обратный полет в Лондон задал тон на последующую пару недель: панический страх в общественных местах или закрытом пространстве, постоянное беганье в туалет, скрюченная поза на унитазе. Мой терапевт в Брайтоне решил, что это обычное расстройство желудка и что антибиотиками оно не лечится, поэтому не потрудился выписать мне лекарств (год спустя, когда мою медицинскую карту передали в Озерный край, выяснилось, что у меня был кампилобациллярный энтерит с коли-инфекцией в придачу). В моем расписании значилось несколько встреч, в том числе литературные чтения. Передо мной встал вопрос: что делать? По каким-то причинам — сам не знаю, по каким — я решил не отменять выступление. Все будет в порядке. Я запру кишечник на замок с помощью имодиума. Я не могу подвести людей: уже разосланы рекламные листки и все такое.

При нормальных обстоятельствах мероприятие прошло бы как по маслу, но мой взбунтовавшийся живот испортил все дело. В поезде было легче: можно было забаррикадироваться в туалете и вообще не выходить оттуда. Имодиум помогал, как мертвому припарки. Предполагалось, что от вокзала до места я доберусь на такси, однако мне вовсе не улыбалось ехать в машине по совершенно незнакомому «историческому городу», застрять в пробке и выслушивать болтовню водителя. Я пошел пешком. По дороге пришлось завернуть в «Макдоналдс», магазин товаров для дома, книжную лавку, аптеку и паб; этот городок остался у меня в памяти сплошной галереей поломанных или запертых туалетов, а разрисованные стены, на которые я пялился, сидя на корточках, запомнились мне лучше, чем местная архитектура. Что там говорил Эдуард Хоппер^[14] насчет впечатлений при въезде в город или выезде из него?

Все, все, не буду повышать голоса.

Когда я приплелся, вид у меня был еще тот, но встречавшие меня этого не заметили, и я решил, что раз уж все-таки пришел, то надо держаться. Встреча с читателями проходила в центре искусств, и, как мне сообщили, послушать меня собралось около тридцати человек. Я всегда прячу улыбку, когда при мне сетуют о положении, в котором находится современная поэзия в этой стране, с ее дутым популизмом, пусканием пыли в глаза и угождательством вкусам публики. Что видели эти люди? Реальность — по крайней мере та, с которой я регулярно сталкиваюсь, — это захудалый культурный центр где-то на отшибе; малочисленная, но благодарная аудитория; с десяток проданных книг; неловкая суета с гонораром за выступление. Особенно остро я ощутил это расхождение именно в тот вечер, когда мучительно ждал его окончания в прокисшем от пота пиджаке. Не помню даже, сколько мне заплатили.

Если подняться с одра болезни меня заставили не деньги, то, вероятно, причиной тому была моя глупость. Незадолго до выступления меня начало терзать беспокойство. Я и раньше немного нервничал перед выходом на публику, но теперь это был новый удушливый страх, которого я никогда не испытывал прежде (к счастью, и впоследствии тоже). Меня мучила мысль, что свист и клокотание в моем желудке попадут в микрофон. Женщина, организовавшая чтения, не пожалела слов, представляя меня зрителям: я — восходящая звезда, один из ярчайших талантов, появившихся на горизонте в последние годы, я — модный поэт, мои стихи наполнены элементами масскульта, я — блестящий декламатор, я — настоящий мачо…

Я вышел на сцену с широкой, уверенной улыбкой на лице и (что осталось тайной для публики) с плотно проложенным между ног полотенцем.