Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

Но тут он вспомнил, что ничего подобного он себе не говорил, что на улицу господина уездного начальника он попал совершенно случайно, и, видя, что размышлять ему больше не о чем, поплелся дальше.

Придя домой, он первым делом достал чистый лист бумаги и принялся за составление извинительного письма господину начальнику. Начал он его так:

«Господин начальник! Пес, как вам известно, животное интернациональное, и потому я не мог знать, что это был именно ваш пес. Кроме того, ссору начал не я, а он. Он первый зарычал на меня, а из этого следует, что я был вынужден действовать так, как действовал бы при столкновении со всякой другой собакой. Я поколотил пса только за то, что он разорвал мне пальто.

Ваш покорный слуга Трифун Трифунович».

Окончив писать, он посыпал письмо песком, потушил свечу и, довольный, улегся в постель.

На следующее утро Трифун Трифунович проснулся с головной болью. Потерев ладонью лоб, он махнул правой рукой и прошептал:

— Боже, сколько глупостей я натворил за одну ночь!

Заметив на столе письмо, приготовленное для отправки господину уездному начальнику, Трифун грустно улыбнулся, приподнял конверт двумя пальцами, положил его на ладонь левой руки, смял и бросил под стол.

Затем он оделся, надел и поправил свою больше чем нужно измятую шляпу, взял палку, посмотрел на себя в зеркало и поплелся на службу.

Отойдя шагов двадцать от дома, он остановился, подумал немного и вернулся обратно.

Он достал из-под стола смятое письмо, изорвал его на мелкие кусочки, сунул их в карман и только после этого спокойно отправился в канцелярию, дав себе честное слово никогда больше не пить.

Перевод В. Токарева.

Из «Записок»{79}

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Лермонтов

Новая жизнь вырастает на развалинах прошлого; погасли очаги, огонь которых так ревностно охраняли деды, погасли лампады, ежедневно мерцавшие возле икон во время молитв наших матерей. Раздвинулись стены наших домов, и то, что когда-то их украшало: мир, вера и любовь, — проданы с аукциона, как подержанная мебель.

Мы стоим на рубеже, на границе двух эпох, на стыке двух различных образов жизни: цивилизация идет на смену патриархальности.

Из нашего пепла родятся другие люди, с другими привычками, другими запросами и другими мыслями. Мы их чувствуем уже в себе, но мы еще далеко не такие, какими будут они. Мы — дети своего времени — метисы, гибриды, а породим мы Гамлетов!..

Люди считают счастливыми тех, кто проспал это время, а я считаю глупыми тех, кто оплакивает его.

До нас было поколение, одухотворенное идеями, решительное в поступках, самозабвенное в работе; за нами придет поколение, во всем сомневающееся. И не кажется ли вам, что мы — поколение, которое должно смеяться.

Так посмеемся же — ведь это весьма редкое удовольствие, и не потому ли так мало на свете довольных! Вы спрашиваете, над кем? Прежде всего над собой; потом над теми, кто рядом с нами, над теми, кто выше нас, над теми, кто перед нами, и над теми, кто явится после нас.

Сударыня, последний раз вы от души смеялись в тот день, когда я объяснился вам в любви. Ах, если бы вы знали, как я изменился с тех пор! В основном, конечно, мои стремления остались прежними, я и сейчас люблю обеспеченный доход и жизнь без больших потрясений. Принципы мои тоже не изменились: я и сейчас люблю пиво без пены, жену без истории, о которой узнают обычно после свадьбы, и славу, за которую не надо расплачиваться жизнью. И все же уверяю вас, сударыня, я очень изменился! Ведь прежде я объяснялся в любви только вам, а теперь послушайте, как я воркую. Тебя, чудесная блондинка, и тебя, черноокий дьяволенок, и тебя, рыжая красотка, — всех вас, всех я люблю, но заявляю об этом открыто только потому, что давно уже решил остаться холостяком.

Когда-то, в древние времена, Калигула воскликнул: «О, если бы все люди на земле имели только одну голову, чтоб я мог отсечь ее одним взмахом своего меча!» А я, я, как Гейне, восклицаю: «О, если бы все красавицы на земле имели только одни губы, чтоб я мог поцеловать их всех сразу одним поцелуем!»

О, это весьма приятное начало, и из него видно, что я не хочу причинить вам никакого вреда. А именно это мне и хотелось констатировать. И теперь, когда мы окончательно выяснили, что я не желаю вам зла и что начало разговора у нас приятное, я могу наконец высказать вам то, что давно накипело у меня на душе.

Видите ли, сударыня, в своих записках я очень часто говорю о женщинах, и, признаюсь, иногда говорю о них весьма ядовито. Конечно, я очень легко мог бы найти этому оправдание, если бы захотел быть неискренним с вами. Заметив малейшее неудовольствие в ваших прекрасных глазах (а это для меня хуже инквизиции), я приложил бы руку к сердцу, глубоко вздохнул, закатил глаза и сказал: «Ах, сударыня, я так несчастлив в любви, а несчастье порождает озлобление. И, поверьте, все, в чем я обвинял женщин, только результат разлившейся желчи и оскорбленного самолюбия!»

Но, дорогая, хоть я и действительно несчастлив в любви, однако то, что мною сказано, вовсе не продиктовано злостью. Да, нехорошо, конечно, говорить грубую правду в глаза, но… вас это не должно смущать, ибо сколько бы я ни старался очернить женщин, все равно вы останетесь такими прекрасными и очаровательными созданиями, что я в любой момент готов шептать вам на ухо слова искреннего раскаяния в своих прегрешениях.

Довольны ли вы, услышав от меня извинение за мой первый грех? Вспомните, ведь царям, писателям и женщинам прощаются все грехи, если они совершат хоть одно доброе дело. А мое доброе дело — это моя искренность. И в этом вы сейчас убедитесь.

Только уж разрешите мне до конца исчерпать представившуюся возможность и обратиться к вам с единственной просьбой: когда вы прочтете эти записки, прошу вас, пощадите меня, и, оказавшись в обществе какого-нибудь нашего молодого критика, не высказывайте своего мнения о них. Я потому умоляю вас об этом, что критик, как вы сами убедитесь впоследствии, непременно украдет ваши мысли. Да, да — украдет! Я уверен, что наши критики воруют мысли у знакомых женщин,