Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

— Не надо его бить, Жамбал! Он же совсем еще мальчик! Неужели ты все такой же безжалостный? — испуганно бормотала Оюун.

Суровости да спеси мне было не занимать, весь я напоминал булатный кинжал, но едва Оюун заговорила, сердце мое размягчилось, как воск. Я стоял рохля рохлей и слушал ее.

— Моя мать живет в улусе с братом. На днях получила я телеграмму, что она захворала. И вот собрала, сколько смогла, денег, собралась ехать, а прошлой ночью все деньги украли. Утром пошла в милицию, и, бывает же такая удача, нашлись вот… — Она говорила, заметно повеселев, чуть ли не радостная.

— А твоя мать жива? — неожиданно спросила она у моего напарника.

Он молча кивнул.

— Не занимайся ты этим нехорошим делом, дружок! Поскорее выходи отсюда да поезжай к матери, наверняка она по тебе тоскует. — Она протянула мальчишке десятку и повернулась к капитану.

— Уж вы его не наказывайте, — попросила она. — Я думаю, после такого урока он не станет воровать.

Много раз я слышал, как люди, просто прохожие, бросали нам со злостью: «Ворюги проклятые, тюремное отродье!» А моя Оюун была не такая, она была добрая душа.

В тот день посидели мы с ней на камне, поговорили немного. Она была уже не та тоненькая стройная девушка, которую я провожал из школы домой. Туго заплетенные косы разгладили кожу на ее лбу, но узкие белые полоски яснее ясного говорили про морщинки. Под глазами у нее обозначились небольшие пока что мешочки, на чистое когда-то лицо высыпали веснушки. Вместо той далекой Оюун передо мной была немного раздавшаяся в талии, отяжелевшая, степенная женщина. Только сердцу на все это было наплевать, и оно чуть ли не вслух стонало: «Дурак, такую женщину потерял…»

— А я думала, ты давно на свободе, работаешь где-то далеко. Порой обижалась даже: неужели не может разыскать меня, повидаться не хочет?.. До сих пор, случается, увижу тебя в толпе, подбегу, а потом перед чужим человеком извиняюсь за ошибку… Видно, первая-то любовь никогда не забывается. — Ясные большие ее глаза стали грустными. Помолчав немного, она продолжала: — Вот наконец и встретились! А то исчез, как сквозь землю провалился. Но почему ты здесь так долго, ведь сколько уж лет прошло с той драки?

— Видно, срок не вышел, не надоел еще никому в этом заведении, — ответил я, стараясь придать своему голосу беспечность. Стоило ли рассказывать про подвиги, за которые мне то и дело набавляли срок, нужно ли было раскрывать ей душу конченого человека, каким я тогда себя считал? И я поспешил перевести разговор на другое: — Ты обо мне не беспокойся, как-нибудь выкручусь, скажи лучше, как сама живешь.

— Уехала из города в худон. Года через два вышла замуж. Муж мой — человек хороший, надежный. У меня теперь двое детей.

— Оно конечно, на свободе-то любой человек понадежнее нас, заключенных, будет, — вырвалось вдруг у меня.

— В чем ты упрекаешь меня? Я готова была тебя дожидаться, да ты сам этого не захотел. Облил мое сердце ледяной водой неприязни, а теперь винишь в чем-то, — с обидой возразила она.

Она была права. Не досидев за избиение парня, я сбежал, почти месяц прятался у Оюун — тогда она жила еще в городе — врал, что немного отдохну и примусь за дела, а потом поймали меня. За побег да за воровство — не мог я явиться к Оюун оборванцем, вот и приоделся за чужой счет — определили мне новый срок, да такой, что я потерял надежду дожить до свободы, махнул на себя рукой. Оюун навещала меня в лагере. А мне чем дальше, тем больше казалось, что я — помеха на ее пути. «Зачем она, не повинный ни в чем человек, должна страдать из-за меня? Ведь не за геройство я сижу, а за черные дела. Сам виноват», — вот как решил я однажды. Перестал выходить к Оюун в дни свиданий, дружков просил передавать, что меня из этого лагеря в другой перевели. Она упорно ходила. Потом стал возвращать передачи. А Оюун, как мне говорили, приходила первой, уходила последней. Как я любил ее тогда! Как мучился! Лежу, бывало, на койке и представляю, как она слоняется перед воротами с печальной улыбкой, ждет, надеется, что я выйду к ней. Чтобы удержаться, впивался зубами в подушку. Как-то раз дружки принесли мне узелок с передачей и записку. «Дорогой, любимый мой Жамбал, почему не выходишь ко мне? Чем я тебя обидела? Или не любишь больше? Если так, скажи прямо, не терзай мое сердце. Мало мне тоски по тебе, так ты отнимаешь у меня последнюю радость — хоть изредка видеть тебя. Нет сейчас несчастней меня! Ради того, чтобы поддерживать тебя в часы наших недолгих свиданий, говорить тебе слова утешения, вселять в тебя веру и надежду, я живу в этом чужом мне городе. Неужели и на этот раз не услышишь моего призыва? Выйди, дай увидеть тебя, успокой мое сердце. Дай услышать твой голос, облегчи мою душу. Если же виновата я чем перед тобой, то прости меня, слабую, несмышленую, будь милосерден, жду тебя!» До сих пор помню ту записку слово в слово, раз сто, наверно, ее перечитал. «Дорогой, любимый мой…» А меня только вором все называли. Любовь и жалость к Оюун чуть не сломили мою решимость, но и тут я стерпел. На обороте ее записки черкнул несколько фраз, что-то вроде: «Ничем ты меня не обидела, но другом твоим быть не могу. А коли так, то перестань ты бегать сюда. Пустое это. Хоть тысячу раз приходи, меня больше не увидишь. Постарайся обо мне забыть, нет меня — и все тут. Пока солнце раннее да трава зеленая, выбирайся на ту дорогу, где не будет ни в чем тебе убытка. Прощай! Это мое слово — последнее». Я попросил отнести ответ, а сам выбежал во двор и прильнул к щели в заборе. Оюун шла сгорбившись, плечи ее вздрагивали, а в руке она держала листок бумаги, наверно, с моей треклятой резолюцией. В первый раз тогда я не сдержался — нахлебался соленой капели из глаз. Спустя некоторое время мне передали от нее большой узел и еще одну записку. В узле была одежда, а в записке она написала: «Всегда любимый мною Жамбал! Душа твоя стала колючей, как та проволока, за которой ты от меня прячешься. На каждом шагу моей жизни в этом городе я встречаю места,