Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

— Я плохой ученик, вот меня и посадили на ослиную скамью. Все говорят, что в этой стране для меня нет места.

— Почему же ты плохо учишься? Чем у тебя забита голова? Чем ты так занят, что не думаешь о школе?

— Я пишу стихи! — ответит вам третий и тяжело вздохнет.

Ах, эти горемыки с ослиной скамьи, я всегда жалел их в школе. Мне жаль их и в жизни!

Перевод А. Хватова.

Драматург{93}

Надо вас с ним познакомить. Он сухой и длинный, как монолог, тощий, как фабула, взгляд у него неопределенный, как экспозиция, и загадочный, как перипетия. Его, всем своим видом напоминающего трагедию, можно было бы представить и в действиях. Ноги, которыми он фактически и вошел в литературу, можно бы считать первым действием втянутый, приросший к позвоночнику живот можно бы рассматривать как второе действие, так как он дает представление о содержании всего произведения; третьим действием по пустоте своей могла бы считаться грудь, а четвертым действием, то есть финалом трагедии, — голова.

Его внешность сопоставима и с различными жанрами театрального искусства. Так, например, ноги его принадлежали балету, живот — оперетте, грудь, в которой всегда бушевала буря самых разных чувств и страстей, — драме, а голова… голова поистине была его трагедией.

Ну, теперь вы узнали его?

Если нет, тогда станьте как-нибудь на самом оживленном перекрестке Белграда и обратите внимание на людей с бумагами под мышкой, которые непременно пройдут мимо вас, стоит вам чуть подольше здесь постоять. Первым пройдет человек с кипой бумаг в грязной коленкоровой папке — это разносчик судебных повесток, затем покажется человек с бумагами в черной клеенчатой папке — это судебный исполнитель. Потом помощник адвоката с бумагами в кожаном портфеле с никелевым замком. И, наконец, появится фигура с толстой пачкой бумаги, перевязанной шпагатом, — это драматург. Он как одержимый бежит на охоту: ведь сегодня ему обязательно нужно кого-нибудь поймать, чтобы прочитать свою драму. Прошло пять месяцев, как он ее написал, и до сих пор ему никому не удалось прочесть. Один экземпляр драмы все это время лежал в архиве театра, а другой находился у него под мышкой. Возлагая все надежды на свои ноги — именно они должны ввести его в литературу, — он с толстенной кипой бумаг мечется от одного к другому и прилагает невероятные усилия, чтобы прочитать кому-нибудь свою рукопись, но тщетно.

Находились люди, которые не могли устоять перед его мольбами и заклинаниями и соглашались послушать, но как только он развязывал шпагат, их ужасал размер рукописи, и они бежали без оглядки, словно спасаясь от пожара или наводнения.

Нелегкое дело избавиться от поэта, прозаика, драматурга, стремящихся прочесть вам свои произведения. Однако все же есть различие между тем, что можно вынести и что просто невыносимо. Если вас подстережет где-нибудь в засаде поэт, когда вы, например, пьете кофе, и вытащит листы бумаги из внутреннего кармана пальто, ваше лицо сразу становится таким, точно вы решаетесь принять хинин без капсулы: зажмуриваетесь, глотаете, запиваете водой, и горечь быстро проходит. Если же вас поймает прозаик, чтобы прочитать вам свой рассказ, ваше лицо становится таким, точно вы сидите в кресле у дантиста. Вы отдаетесь на волю судьбы, чувствуете легкую лихорадку, нервно ерзаете в кресле, но врач энергично лезет к вам в рот клещами и вырывает зуб. Но если до вас доберется драматург и начнет вам читать свою драму, вот тогда вы узнаете, что такое адские муки. Вам покажется, что вы связаны по рукам и ногам и брошены на рельсы, где вас ждет неминуемая смерть. Стук колес слышен сначала издали, потом все ближе и ближе. Вот уже вдали в темноте видны два светлых глаза локомотива, вы чувствуете, как останавливается дыхание, перестает биться сердце, стынет в жилах кровь и каждый нерв трепещет. А поезд неумолимо надвигается, проходит прямо по вашему телу, дробит и кромсает его на мелкие кусочки. Вот примерно такое чувство охватывает вас, когда вы попадаете в руки драматурга и он читает вам свою драму.

А они, бедняги, знают это и преследуют вас. Драматурги слетаются с разных концов Белграда и, хотя у них нет охотничьих билетов, охотятся на вас, как на дичь. Есть среди них и такие, которые промышляют в лесах. За поимку их власти устанавливают премии, но они продолжают разбойничать. Сидят в засаде, и как только появляется тихий и скромный прохожий, они выскакивают и наставляют на него рукопись: «Жизнь, или слушай драму!»

А что еще остается делать горемыкам драматургам?

Вот и этот уже пять месяцев бегает по белградским улицам со своими пятью действиями. И чего он только не делал, чтобы по-хорошему завлечь слушателей!

Однажды пригласил двух своих друзей на ужин в день своих именин, заранее соблазнив их индюшкой с тушеной капустой, пирогом с мясом и смедеревским вином. Они обещали прийти. Да и как не прийти на такое угощение!

Наступил вечер. Драматург ждет гостей, ждет с нетерпением, а их все нет. Наконец, совсем поздно, приходит письмо следующего содержания:

«Мы чуть было не попались на удочку и не пришли к тебе. Уже было отправились, но с полпути возвратились, догадавшись, что ты соблазнил нас ужином только для того, чтобы прочитать свою драму. Спасибо, лучше мы поголодаем!»

Так и не удалось драматургу заманить друзей.

А ему, хоть умри, надо прочитать свою драму, все равно кому, но обязательно прочитать!

Однажды идет он по улице налегке — без рукописи под мышкой, что бывает чрезвычайно редко. Вышел по «личному» делу и, закончив его, собирался вернуться за рукописью.

На первом же углу встретился ему знакомый — косматый поэт-лирик, которому он завидовал от всей души потому, что тот мог носить свои произведения в кармане.

— Куда ты? — мрачно спросил драматург голосом своего героя, скажем, из четвертого действия.

— Ох, — ответил поэт-лирик, — люди так немилосердны! С утра ищу, где бы занять динар, и ни одно сердце, ни одна душа не посочувствует.

— Да, да, — согласился драматург, сам хорошо знавший, как жестоки люди.

— Ах! — снова начал поэт-лирик. — Посмотри на меня, каким я стал. Зарос, как дикарь. А побриться не на что.

В голове драматурга мелькнула гадкая, отвратительная мысль. На его лице в это мгновенье появилось выражение интригана из второго действия его трагедии, из-за которого в конце пятого действия невинно погибают сразу семь человек. Он свирепым взглядом измерил голодного, заросшего, но ни в чем не провинившегося перед