Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Хорошо, что появился какой-то господин, который отыскал среди ожидающих поезда свою семью и предложил мне ночлег. Господина сопровождали два штабных офицера. Судя по их тону, они собирались всех устроить на ночь, но на самом деле имели право взять с собой лишь несколько человек.

Фамилия штатского господина была Дундьерски. Он оказался хозяином гостиницы.

А вечером в ресторане я узнал о нем и нечто большее: он помещик, по всей Бачке у него мельницы, консервные заводы.

Мне отвели небольшой номер на третьем этаже. Спать было еще рано, и я, несмотря на усталость, спустился в ресторан. Правда, до этого я был уверен, что, при виде постели, забуду про еду, тут же завалюсь спать и не поднимусь до утра.

В ресторане собралось довольно изысканное общество. Большинство, разумеется, офицеры, но немало и штатских. Атмосфера тут ничем не напоминала ту, что царила на улицах.

Не найдя свободного столика, я заколебался, — оставаться или уйти. «Незачем было приводить себя в порядок и спускаться сюда!» Но из кухни доносились такие ароматы, что я понял: повара работают на совесть, и решил остаться.

За одним из столиков сидели трое, и по совету официанта я попросил у пехотного подполковника разрешения сесть на свободное место. Его необычно вежливый жест я расценил как дань не совсем обычному роду войск, к которому я принадлежал. Но позже выяснилось, что он и его собеседники были осведомлены о событиях на вокзале.

Один из штатских за столиком — полный, седоватый, оказался врачом.

Все трос ели суп из омаров, приготовленный, очевидно, из консервов. Мне тоже захотелось такого супа.

— Я тебе вот что советую, — обратился подполковник ко второму штатскому, профессию которого мне в первые минуты определить не удалось, — точнее, не советую хлопотать за того человека. Как там его зовут, Фишер, что ли?

Штатский утвердительно кивнул и начал объяснять мне то, что двое других уже знали.

— Это просто возмутительно! Представляете? Одна знакомая дама в Будапеште сказала мне, когда я ехал сюда: «Скучно будет, заходи в дом к моей сестре». Позавчера я приехал, а вчера разыскал семью моей знакомой. Квартира и магазинчик, принадлежащий этой семье, находятся на окраине, напротив казармы финансовой охраны. Лавчонку разграбили, хозяина арестовали. А торговал он пряностями и колониальным товаром. Говорят, якобы он стрелял. Сестра моей знакомой осталась одна с двумя детьми, плачет и твердит, что в доме никогда не было никакого оружия, разве что кухонный нож.

Суп из омаров оказался превосходным. Мы ели и слушали. Потом врач с седой шевелюрой пробормотал:

— Кто знает, где она сейчас плачет!

А штатский продолжал:

— Ума не приложу, какая польза с точки зрения внутренней политики нашего государства от этих трех дней? Плакаты и объявления, развешанные по городу, никем не подписаны. Военное командование — и без имени. Но простите, ведь у власти же гражданская администрация!

Из разговора с этим энергичным человеком я понял, что он занимается поставкой и монтажом медицинского оборудования в воссоединенных областях. И надо же было ему в эти дни приехать в Новый Сад!

— Представляешь, — объяснял он теперь уже мне, — сегодня в полдень в сопровождении вот этих господ я выбрался на Футакское шоссе. И что ты думаешь? Ни сестры моей знакомой, ни ее детей!

Супа он так и не доел.

— Не только лавчонку разграбили, но и квартиру. Если я расскажу об этом…

— Я тебе советую, — доверительно наклонился к нему подполковник, — пока никому этого не рассказывай. Мы вот, здесь сидящие, рады, что нам не пришлось принимать участия во всем этом… Потому что даже мысли нельзя допустить, чтобы кто-то в данном случае осмелился бы не выполнить приказ.

— Да, да, — поддержал его врач. — До самого последнего момента никто не имеет права игнорировать приказ. Возмущение местных жителей может принять такие размеры, что невольно будет оправдано некоторое ограничение их гражданских прав. Вот, если было бы введено военное положение, тогда другое дело…

Тон, в котором велся разговор, заставил меня призадуматься, и я, покончив с ужином, тоже стал рассказывать о своих впечатлениях, о событиях на вокзале. Меня внимательно слушали.

Я вошел, что называется, в раж и даже не заметил, как вокруг собралось несколько посетителей ресторана. Они стояли у нашего столика, курили и старались не пропустить ни единого слова.

Когда я умолк, один из подошедших продолжил разговор.

— Одного старшего лейтенанта полковник собственноручно прикончил за то, что он назвал возмездие резней и в присутствии многих посторонних заявил, что, дескать, вся эта затея — в интересах германского командования, а некоторые действуют прямо по указке немцев.

Меня бросило в жар. Я почувствовал, как краснею, — ведь эти слова, сказанные как бы мимоходом, словно бы относились ко мне, оценивали мое поведение. Я встал.

— Это адресовано мне? — спросил я говорившего, он был в чине капитана.

— Нет, нет, — поспешно замахал тот руками. — Я хотел лишь обрисовать обстановку.

Мои собеседники знали капитана. Тот постоял еще немного, потом исчез. Возможно, поднялся к себе в номер.

Мы продолжали беседу. Поговорить было о чем. Рассказывали истории, ужасные и нелепые. Например, о том, что в числе жертв якобы оказался крестный сын господина регента. Тогда это известие произвело величайшую сенсацию. Сын вице-адмирала! Весь город знал отца юноши — отставного моряка, хорвата по происхождению.

— А тот старший лейтенант получил сообщение, — то ли из Баната, то ли из Панчева, — о том, что там немцы еще в рождество каждому встречному-поперечному говорили, будто здесь скоро произойдут большие события.

Об этих слухах было известно многим из собравшихся у нашего стола, правда, не каждый заканчивал свой рассказ пистолетными выстрелами полковника Грашши.

Позавчера все мы, не вдаваясь в подробности, считали возмездие справедливым. По крайней мере, оправданным. Но при более глубоком анализе событий каждый начинал задумываться над тем известием, которое получил старший лейтенант из Баната.

Нами овладело чувство ужаса, а вместе с ним сознание того, что мы, венгры, не одобряем поступков своих же соотечественников.

Незадолго до полуночи в дверь, ведущую на улицу и тщательно завешенную толстыми, грубыми одеялами, зашел офицерский патруль.

Жандармов возглавлял майор. В таких случаях самым младшим по званию патрульным мог быть только старший лейтенант.

Потребовали предъявить документы. Даже подполковнику пришлось достать свое удостоверение. Меня долго и внимательно разглядывал патрульный. Не майор — он был занят другими посетителями ресторана, — а капитан.

Невысокий штатский, тот, что устанавливал в этих краях медицинское оборудование, тщетно рылся в карманах пиджака, — его документы остались в номере, в другом костюме.

— Разрешите, я сейчас же принесу их, — пытаясь