Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

кого не было сомнения в том, что бесформенный, бурый от запекшейся крови тюрбан положил лишь начало длинной цепочке людей, поставленных в ряд у разверзшейся проруби. На душе у Дорнера должно было быть спокойно.

Правда, Сабо за все то время, что они вчетвером жили вместе, так и не мог этого дорассказать.

И отношения между ними испортились. Отношения? Впрочем, какие отношения могли быть у них? Просто переменилось настроение. Расхотелось говорить друг с другом. Слушать друг друга. Появилось желание молчать.

Бюки как бы забывал начать разговор. Он погружался в собственные мысли, закатывал глаза, словно засыпал.

Тарпатаки в такие моменты беспрерывно напевал под нос какой-то мотивчик. Наверно, этим мотивчиком он регулировал свое кровообращение, настроение, рассеивал грусть, пробуждал надежды.

Поздор и Сабо о чем-то шептались в сторонке. О чем же? Не нашли иной темы для разговора, как устав внутренней службы! Все равно ни тому, ни другому пользоваться им больше не придется. Это уж точно!

Сабо про себя еще ругался. Клял судьбу, что привела его сюда, к этим «убийцам».

Бюки

В ту ночь одна-единственная мысль сверлила мне мозг, не давая уснуть. Телефонная связь не работала, и от этого мне судились всякие ужасы, которые лишили меня сна. Лишили сна! Как будто это одно и то же, что лишить боеспособности.

Что предпринять, — о боже! — что делать? А вдруг моя жена и ребенок как раз сейчас приехали в город? Как защитить их? Какие меры принять, чтобы они были в безопасности?

Первым, хотя не очень удачным шагом мне представилось следующее: на эти три дня собрать всех офицерских жен, их детей и всяких отпрысков в городской комендатуре и там обеспечить их безопасность.

Почему этот шаг казался мне не очень удачным? Да потому, что тем самым мы безоговорочно признали бы, что Грашши был прав, запретив привозить сюда семьи. А собственно, кто такой Грашши? Грашши — Граш — из немцев! И вообще грош цена ему, раз невозможно ручаться за безопасность наших жен. А защитить их можно, только собрав под единый кров и поставив на казарменное довольствие, хотя лагерные режим и обеспечение недостойны супруги венгерского офицера и несовместимы с рыцарскими понятиями о чести.

Всю ночь я не спал, бродил по коридорам казармы. В комнате мне было невыносимо. Чтобы хоть с кем-то поговорить, я несколько раз заходил даже в караульное помещение, наблюдая оттуда за ночной, скованной морозом улицей. Не проходило и четверти часа без одиночных выстрелов. Стреляли по бегущим людям, пытающимся скрыться от патрулей. Начальник караула пояснил мне, что вражеские лазутчики захватили несколько комплектов не только солдатского, но и офицерского обмундирования и в нем пытаются скрыться, поэтому надо быть начеку. И если утром, дескать, наткнетесь на закоченелый труп в венгерской офицерской форме, не думайте, что убит свой, добавил он.

Когда я услышал это сообщение (караулу такая инструкция была дана еще с вечера), у меня пропало всякое желание возвращаться вечером домой. Я вообразил себя в шинели венгерского офицера, уткнувшимся лицом в снег, окоченевшим, этаким «не своим» трупом. И только по документам в кармане френча потом, возможно, установят мою личность.

Нет, Грашши был неправ. Тысячу и тысячу раз неправ!

Под утро я разговорился с дежурным офицером. Лейтенантом, призванным из запаса, если мне не изменяет память.

Не считая удобным обсуждать этот вопрос с младшим офицером, я долго рассуждал о том, найдутся ли среди нас такие офицеры, которые, нарушив или обойдя приказ начальника гарнизона, привезли в город жен или семьи, скрывая их от властей.

Лейтенант сказал — сам он тоже был женат и призван из резервистов, — что такие случаи имеют место. По крайней мере, под рождество и под Новый год, когда он видел здесь жен офицеров из батальона. Позже он признался, что и его супруга тайном приехала сюда на три дня из Ходмезёвашархея, где, кстати, они живут.

Услышанное еще больше убедило меня в том, что возмущаюсь я не напрасно, а волнение мое и беспокойство вполне обоснованы, и в этом я не одинок.

О многом еще мы беседовали с ним: он — чтобы скоротать время, я — потому, что не мог заняться ничем иным.

Я не удержался от вопроса:

— А ты как поступил бы, если бы твоя семья застряла здесь?

Не задумываясь, он ответил мне рассудительно и даже с оттенком назидания, словно учитель в сельской школе.

— Их следовало бы отправить домой! Сегодня ведь тоже был поезд.

Он улыбнулся, будто знал, сколько таких вот незаконно приехавших офицерских жен отправились назад с этим поездом.

Вообще-то он был совершенно прав. Это единственно правильный, хотя и недозволенный выход из положения. Уж коль скоро запрет был однажды нарушен, не останавливаться же на полпути.

Я с нетерпением дожидался утра. Но размышления и сомнения настолько утомили, расслабили меня (пока мы решали вопрос, что же предпринять), что, едва добравшись до места нашего общего ночлега, я тут же бросился на койку как был, в обмундировании, и погрузился в глубокий сон.

Проснулся я оттого, что вдруг ожили, забулькали батареи центрального отопления и от них повеяло приятным теплом.

Я вскочил с постели, боясь, что опоздаю осуществить решение, к которому пришел этой ночью.

Но тут же понял, что встал зря: на улице было еще темно.

По опыту я знал: патрули, которым с вечера даны четкие инструкции относительно того, в кого нужно стрелять, сейчас, после утомительной, тревожной ночи, проведенной без сна, выполняют приказ с особым усердием.

Тарпатаки

На вокзале, в помещении и вокруг него было полно народу. На путях, где обычно формировались товарные составы, стоял пассажирский поезд — паровоз, на котором не было видно ни машиниста, ни кочегара, и пустые вагоны. Почему бы не включить отопление в поездах? Ведь тогда можно было бы разгрузить станцию. К сожалению, эта мысль пришла мне в голову только на утро третьего дня.

В первый день на вокзале было просто душно от скопления людей, а на третий день к вечеру уже стояла невыносимая вонь.

Канализация засорилась сразу же. К туалету выстраивались длинные очереди, и передние толпились в текущей им под ноги жиже. В помещении вокзала топили — угля, заготовленного управлением венгерских железных дорог, хватало, и вонючие лужи, к сожалению, не замерзали.

Дети и женщины, не способные сдерживаться, ходили по нужде к задней стене вокзала. Вонь оттуда не доходила, так как сильный мороз тут же сковывал, превращал в камень все экскременты.

Но конторка кассира провоняла так,