Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

— О том, что вы ночью видели, никому ни слова!

— Так точно!

— А что вы видели? — рявкнул вдруг на нас капрал Дорнер.

— Ничего не видели! — ответили мы хором.

— Плохо слышу. Итак сегодня на рассвете… на небе и на земле?

— Сегодня на рассвете на небе и на земле мы ничего не видели! — гаркнули мы, сотрясая ледяной воздух. Надо сказать, что за это время мы даже о морозе позабыли.

— Вот об этом и идет речь, ребята!

И все же я видел по лицу Дорнера, что наш ответ не принес ему особого облегчения.

Когда совсем рассвело, мы кружным путем снова подошли к тому дому. Интересно, что другой патруль уже хозяйничал во дворе. Трупы женщин выволокли на мороз. Когда одну из них тащили за ногу, у нее, конечно, задралась юбка, да и рубашка. Но, ей-богу, никто из нас не стал любоваться этим зрелищем.

Дорнер, как только узнал, что застреленный им мужчина пропал, чуть не лишился рассудка.

Жандармский унтер-офицер, распоряжавшийся во дворе, обратил на это внимание.

— А с чего вы взяли, что не хватает одного мертвеца? Вам что, троих мало, капрал? Кто знает, не затаился ли где-нибудь этот мужчина и не подкарауливает ли нас?! А может быть, пропавший — ваш родственник?! Чего вы суетесь не в свое дело?

— Честь имею доложить, — сообразил ответить Дорнер, — вот уже третьи сутки подряд мы в наряде.

Тогда жандармский унтер поручил нам препроводить человек пятнадцать на какую-то площадь, которую он назвал.

Это были схваченные у себя на квартире, извлеченные из постелей, промерзшие мужчины и женщины, не знавшие, что их ожидает, как не знали этого и мы. Именно поэтому они задавали нам по дороге разные вопросы и мы отвечали им. Интересовались они всякой чепухой, лишь бы обратиться к нам по-венгерски, тем более что мы ничего не имели против них. Спустя некоторое время жандармы присоединили к колонне еще нескольких цивильных — мужчин и женщин. И тут Дорнер как бы невзначай громко спросил:

— А кто знает что-нибудь об этом электромонтере? — Он спросил это так, точно прочел его фамилию на вывеске.

— Его тоже застрелили, — ответил кто-то, — но утром он пошел в банский дворец жаловаться.

Дорнер побелел, словно ребенок, которого одели в праздничное платье, а он напустил в штаны.

Тарпатаки

У меня в жизни не было еще такого сумбурного дня — он промелькнул, словно один час.

Поезда принимали и на второй день: и будапештский и другие; только из Футака поезд больше не прибыл.

Слыша стрельбу, надо было быть последним идиотом, чтобы не догадаться, какая участь постигла людей, согнанных в гимназию и клуб левенте. Больше всего выстрелов доносилось со стороны Дуная; со стороны Жабаля тоже слышались выстрелы, там ведь находилось несколько матросов. Видя такую обстановку, я распорядился задержать, остановить на ближайших станциях поезда.

По вокзалу дежурил чиновник, с которым я сцепился в первый день; это был худощавый, подвижный человек, а когда он приподнимал свою форменную фуражку, то его короткие и жесткие, как щетина, волосы словно напоминали о том, что в молодости и он был солдатом.

С жандармами он вчера подложил мне свинью; впрочем, возможно, он сделал это без злого умысла, трусливо толкнув меня вместо себя в эту заваруху.

Он попытался дозвониться на соседнюю станцию, чтобы остановить поезда. Но поезда, хоть и с некоторым опозданием, продолжали прибывать. Панический слух все же распространяется? — думал я.

Моего железнодорожника будто подменили, куда только девались его вчерашние страхи; он, не задумываясь, включил сигнал запрета на внешних семафорах. Разве мы могли предположить, что там тоже «пасутся» жандармы и что они, не обращая внимания на сигналы, подаваемые службой безопасности движения, заставят машиниста двигаться дальше.

И тут мы придумали — комплектовать составы по направлениям. Тогда еще, то есть ранним утром второго дня, жандармы не очень рьяно процеживали скопившуюся людскую массу. Вот нам и приходилось заботиться об отправке людей, хотя бы для того, чтобы как-то высвободить место.

Мы все время отправляли поезда с третьего пути и двумя составами обеспечивали разгрузку станции. Первый состав, насколько я помню, забрал около двухсот человек и пошел на Футак — хоть и не по расписанию, но все же к определенному месту назначения. Жандармы, охранявшие внешние пути, пропустили поезд без выстрела. А мы только за тем и следили: стреляют или нет.

Были ли жандармы на внешних путях обескуражены нашими действиями или одобрили их?

Но вот уже подали сигнал на отправку следующего поезда. Только машинисты да кочегары не волновались: их никто не проверял, на их плечи не ложилось никакой ответственности.

Отправился и второй состав. Во время посадки поезд как губка всасывал пассажиров, наши люди советовали им: не стойте у окон, по возможности пристраивайтесь на полу, а лучше всего — под лавками. Последнее говорилось в шутку, но многие пытались следовать этому совету.

Когда состав подошел к светофору, паровоз замедлил ход и остановился перед штыками жандармов. Спустя несколько минут мы услышали выстрелы. Я вспомнил о дрезине. Пять человек — со мной! Но мотор у дрезины никак не заводился. В конце концов мы вшестером вскочили на ручную дрезину. Когда мы подъехали к составу, жандармы уже успели застрелить пятнадцать человек. В основном мужчин, прятавшихся под лавками.

— Это все беглые партизаны, — объяснил мне жандармский фельдфебель, когда я заорал: «Прекратить огонь!»

Затем они застрелили еще троих пассажиров и только после этого вняли моим уговорам и согласились не задерживать больше поезд с оставшимися людьми, тем более что его все равно отводят обратно.

Часть трупов уже валялась у насыпи. Тех же, кого пули настигли наверху, на железнодорожном полотне, жандармы стаскивали вниз. Мои люди подобрали на путях нескольких человек, которые еще подавали признаки жизни. Я тотчас велел втащить их в вагон и распорядился подать поезд назад.

Машинист был в таком состоянии, что беспрекословно выполнял любое приказание.

Тем временем жандармы разделили в вагонах всех пассажиров, что называется, на черных и белых баранов. Специально отобранных они затолкали в грузовые машины (пешком гнать стыдились: как-никак люди), в два «форда», ожидавшие на площади перед вокзалом.

Остальных — их было человек семьдесят — жандармы согнали в подвал вокзального здания, поставив у железной двери двух часовых.

Кое-кто из господ — жителей этого города, невзирая на свое положение и на свой чин, приходили ко мне и умоляли отпустить ту или иную женщину, того или иного гражданина. Может, такие просьбы казались порой и странными, но мне не хотелось доискиваться