Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Комната, в которую мы — все наше отделение — прошли, была согрета человеческим теплом и пропитана запахом женского тела и маленьких детей. Когда хозяин выкрутил фитиль лампы, мы увидели, что в кровати под периной лежит женщина с ребятишками. При виде нас они задвигались на скрипучем ложе и вытянули шеи в нашу сторону.

— Поесть! — крикнул Дорнер.

На полке стояла корзинка. Хозяин извлек из нее начатую булку. На жестяной тарелке лежал небольшой кусок сала.

Дорнер вытащил перочинный нож и раскрыл его; кто-то из детей громко заплакал. Дорнер отрезал себе ломоть хлеба и кусочек сала.

— Нарезайте себе!

Никто не двинулся с места.

Один Дорнер уписывал за обе щеки.

— Выпить!

Хозяин будто и не понял его.

— Палинки!

Тот пожал плечами, и мы рассмеялись, глядя на его по-бабьи повязанную голову.

— У Лакича есть, — вздохнув, сказала женщина; голос у нее дрожал.

Муж только хмыкнул что-то в ответ и вышел. Мы услышали, как во дворе раздался стук в соседнюю дверь. Хозяйка, видимо испугавшись, что осталась наедине с девятью солдатами, которые могут сейчас сделать с ней все, что угодно, громко заплакала.

Н-да, только этого нам и не хватало. Если бы она хоть немного приоткрылась, может, у нас и пробудилось бы желание. А так даже смотреть не хотелось на ее растрепанную голову, утопавшую в подушке.

Но вот вернулся ее муж и принес бутылку палинки. Однако сам Лакич не пришел с ним. Мне почему-то захотелось зайти сейчас к нему и вытащить его из постели. Наверняка под боком у него лежит красивая жена. Эта мысль меня разозлила: мы должны мерзнуть на таком морозе, а кто-то, сунув через дверь бутылку с палинкой (правда, многие и палинки не дают, да мы у них и не просим), снова плюхается на кровать рядом со своей аппетитной, теплой женой. Разве что приспичит помочиться, — встанет, выйдет, сделает свое дело, а потом снова подкатится к ляжкам своей красотки. Чтоб ему пусто было!

Дорнер, продолжая жевать, тотчас потянулся за бутылкой с прозрачной жидкостью. Сделав несколько глотков, он передал ее мне. Мы все по очереди выпили и даже угостили хозяина. А когда бутылка снова вернулась ко мне (Дорнер все еще был занят салом), то я и хозяйке предложил.

Женщина была так напугана, что не посмела отказаться, да и муж не возражал, поэтому она приподнялась на локте и поднесла бутылку ко рту.

Рука у нее была обнажена — белая и такая полная, что я, пожалуй, не смог бы обхватить ее. Когда хозяйка пила, грудь у нее приоткрылась. Она не была такой белой и упругой, как рука. На хозяйкино счастье мне она показалась какой-то рыхлой и обвислой.

Остальные, думаю, вовсе ничего не заметили, разве только Дорнер, но он продолжал есть.

Бутылку мы взяли с собой. Было бы жалко оставить ее у мужчины с бабьим платком на голове. К тому же мне доверил ее наш капрал: «Сунь к себе в карман. У тебя будет не так заметно, как у меня, в голове колонны. Да если и заметят, не беда: просто подумают, что у тебя, как у молодого бычка… Хе-хе-хе!»

Он-то сказал это в шутку, а у меня и в самом деле мысли стали перескакивать от палинки к взлохмаченной теплой женщине. У нас ведь и руки соприкоснулись, когда я брал у нее назад бутылку.

Только потом я догадался: они — сербы — недаром говорили так мало и вели себя так услужливо.

Мы еще раз пустили бутылку по кругу и, опорожнив, бросили в сугроб.

У всех поднялось настроение. Мы даже забыли о том, что нужно идти в ногу. Дорнер шел впереди и весело насвистывал: «Кто в ногу шагает, тому вечер пирог обещает!» Когда он дошел до пирога, то вдруг оборвал свист и вместо пирога вслух посулил нечто совсем иное…

Не прошло и пяти минут, как мы почувствовали, что мороз прохватывает нас еще сильнее.

Кожа на лице, казалось, готова была треснуть, обожженная ледяным ветром, дувшим со стороны Дуная. Нам всем хотелось, чтобы Дорнер нанес визит еще кому-нибудь.

И чтобы найти повод для этого, мы во все глаза глядели по сторонам, не мелькнет ли где огонек, пусть даже лампадка.

Дорнер и мы были одно целое. Он мог обложить любого из нас матом или дать затрещину, но, когда нам угрожала опасность, мы были одно целое. И мысли и желания Дорнера совпадали с нашими. Тем более в такую ужасную ночь!

Я уже не помню названия улицы, по которой мы шли. Вроде как Милетичская? Ее еще переименовали в улицу 13 апреля.

Кажется, мы и переименовали-то ее в честь дня, когда были призваны в армию.

Помнится, старушка, в окно к которой мы постучали, сказала, что это Милетичская улица. Аккуратный такой домик, с четырьмя окнами. Три окна — чистые, блестят, луч карманного фонаря скользнул по ним, как по зеркалу. Первое от ворот окно заиндевело. В него мы и постучались. К стеклу приникла закутанная в платок женская голова.

— Впустите, мамаша! Замерзли.

Мороз был ужасный. А ночные предрассветные часы — самые холодные. И ведь никуда не приляжешь — кажется, одно только остается: сдохнуть под забором.

Тетушка, увидев винтовки со штыками, пошла отпирать дверь. Мы слышали, как она гремела ключом, стараясь попасть в замочную скважину.

Она провела нас в комнату, стены который были заставлены книжными полками. Видно было, что, помимо нее, здесь живет еще мужчина, возможно ее сын.

— Чем занимаетесь? — спросил я.

Отделение рассыпалось кто куда. Двое двинули в кухню, а Дорнер — в другую комнату. Тетушка прошла туда вместе с нами. Там стояло несколько мягких кресел.

— Преподаватель, — невнятно ответила она, — в гимназии преподает. А сейчас в Будапеште. Мой племянник. — И она показала на неразобранную кровать.

Дорнер спросил ее через плечо:

— Где вы держите палинку, старуха?

Женщина только головой покачала.

Дорнер подошел к книжной полке, сбросил две-три книги и сунул руки в паз.

— Обычно господа хранят палинку в таких местах. Ракия, ракия?! — кричал он старухе, думая, что она сербка. Затем, точно отсыревшую штукатурку со стены, смахнул на пол еще один ряд книг — его разбирало нетерпение: где могла быть спрятана водка?

Я тем временем уселся в мягкое кресло и только теперь сообразил, почему окна в этой комнате такие блестящие и прозрачные: она была нетопленая.

А старуха, заикаясь, бормотала:

— Мы венгры.

Что