Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Наскоро надели мы на себя ремни, повесили тяжелые патронные подсумки. Штыки примкнули уже в воротах. Но — дьявольщина! — там, на улице, такой мороз трещал, что даже волоски в ноздрях сразу смерзлись, и когда я нечаянно коснулся носа рукой в перчатке, то чуть не взвыл от боли.

Эти двупалые солдатские перчатки были для нас настоящим проклятием, особенно если нужно было в них что-то делать.

Спустившись с верхнего этажа гимназии, мы почувствовали, что если там, наверху, мы спросонья дрожали от холода, то здесь, внизу, нас бросило в пот. А может, это потому, что жандармский офицер, точно острый нож, направлял нам в спину карманный фонарик.

В воротах он еще раз смачно обругал нас, а Дорнера даже «большевистской свиньей» обозвал, а затем уж отпустил.

Ну надо же, чтоб ему пусто было! (Этот тип преследовал нас, как архангел Михаил Адама и Еву!)

Бог свидетель, что в следующую же минуту влажная от пота щетина, которой поросли наши щеки, покрылась ледяной коркой. Черт бы побрал эту стужу! Хоть плачь от боли! Такой мороз! Во всяком случае, я дико мерз.

А солдатик, что ковылял вслед за мной, так он и вправду плакал. Что с него взять, сердечного, — новобранец ведь!

Дорнер же молчал, точно ему рот зашили.

Прошло не менее получаса, прежде чем мы немного пообвыклись в этой ночной стуже. А пока мы, как ишаки, упрямо топали дальше, по скрипящему снегу. Не знаю и даже не припоминаю, куда мы держали путь. Возможно, и капрал Дорнер тоже не знал, а шел куда глаза глядят, повинуясь своему кровавому инстинкту. А мы — за ним, ни дна ему ни покрышки!

Никогда я не забуду той ночи! Я тогда шесть пальцев на ногах отморозил. С тех пор при перемене погоды всегда маюсь с ними: болят — мочи нет!

А тогда думал: не будет этому патрулированию конца, так и с ума сойти недолго! Но психанул не я, а наш пулеметчик. Крепкий был парень, из Куншага, с такой челюстью, что, наверно, теленка мог бы загрызть, попадись тот, бедняжка, ему в зубы! Вот такой это был парень, дикий и страшный на вид, а на самом деле добряк. Он терпеть не мог Дорнера, и мы настороженно ждали, что вот-вот он сорвется!

— Стой! — заорал вдруг пулеметчик из конца колонны в нарушение всех уставных правил. Он не имел никакого права командовать, и все же мы остановились. А он взял да впечатал приклад своего ручного пулемета в снег и давай сыпать ругательствами: дескать, чтоб черт забрал того, кто выдумал это ночное свинство!

Дорнер тоже остановился, вышел из строя и крикнул:

— А ну подними пулемет, вонючий мужик!

Тот был сапожником у себя в деревне. Он спокойно ответил:

— Сам вонючий!

Тут Дорнер подошел к нему и, развернувшись, влепил ему оплеуху. Перчатка смягчила удар. Но парень неожиданно взбрыкнул.

— Вы ударили меня? — вдруг спросил он и тут же, оттолкнув от себя пулемет, внезапно обхватил Дорнера руками. Хорошо еще, что тот на полголовы выше и парню пришлось встать на цыпочки и тянуться, чтобы укусить его за нос или за ухо.

Мы-то видели, чего он хочет, и, будь Дорнер хоть немного пониже, парень в тот же миг наверняка оттяпал бы ему нос, а может, и ухо. Он тянулся изо всей силы, но Дорнер запрокинул назад голову, и укус пришелся на воротник шинели. Куншагский парень, чтоб ему пусто было, мгновенно отгрыз форменную пуговицу и тотчас же выплюнул ее. Мы схватили парня. Больше он уже не мог кусаться. Впрочем, и не пытался; казалось, даже рад был, что мы его схватили.

— А здорово я согрелся! — проговорил парень, осклабившись. Однако сам дрожал всем телом.

Дорнер тоже не стал его больше бить: ни за эти слова, ни за откушенную пуговицу, хотя теперь ему до рассвета предстояло командовать нами в неуставной форме. Он и вида не подал, что разозлен.

А ручной пулемет велел нести другому парню, сказав, что это лишь на час. И добавил при этом (что нам показалось очень странным):

— Не знаю, какого черта нужно таскаться с этой штуковиной по такому морозу. И тем не менее вы отвечаете за пулемет.

Он обращался к солдатам на «вы». Парнишка из Куншага вытянулся по стойке «смирно». Даже не сказал: «Слушаюсь!» Один из новобранцев нашел пуговицу Дорнера, с трудом извлек ее из снега и подобострастно протянул господину капралу.

Дорнер снял перчатку и запрятал пуговицу в карман шинели. Потом приказал куншагскому парню:

— Дайте сюда ваш пистолет!

— Почему? Что я такого сделал?

— Пока вы несли ручной пулемет, вам полагался пистолет. Но поскольку вы сменили пулемет на винтовку, пистолет вам уже не нужен.

Это верно. Даже странно, что у Дорнера была только винтовка, а у неотесанного новобранца — и винтовка и пистолет!

— А вам полагается? — спросил парень из Куншага, явно озадаченный.

— Я командир отделения!

Тут уж самому господу богу не над чем было раздумывать.

Парень отстегнул от поясного ремня кобуру с пистолетом и без колебаний отдал ее Дорнеру. А тот нацепил ее на свой ремень, за подсумками с патронами, так что пистолет оказался у него где-то совсем сзади. Мы тронулись дальше.

В тех кварталах, где мы патрулировали, город был нем и мрачен. Ни малейшего движения. Казалось, даже собакам пасти заперли на замок.

Но вот в щели ворот одного из домов в темной глубине двора мы заметили полоску неяркого света. Нет чтобы посветить нам под ноги! Огонек светил на уровне глаз.

Дорнер дернул звонок. Мы стали ждать. Тишина. «Держать оружие наготове!» — скомандовал Дорнер.

«Чего валяет дурака этот капрал? — подумал я. — Вот сейчас он подаст команду: «Огонь!» — и мы всполошим всю округу». Но тут же я подумал: а почему бы, собственно, нам и не всполошить всю округу веселенькой пальбой! По крайней мере, хоть какое-то дело. Да и нам не вредно: ведь когда ружейный ствол нагревается, то и ночь кажется теплее, а служба — легче.

Дорнер еще пару раз остервенело дернул звонок, и тогда огонек задрожал и двинулся по направлению к нам. Кто-то нес керосиновую лампу. Когда дверь открылась, мы увидели перед собой мужчину, голова его была по-бабьи повязана платком.

— Я мыл голову, — сказал он, склонившись и ничего не спрашивая; затем посторонился, пропуская Дорнера вперед. Он даже посветил ему лампой,