Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

равно, где жить, — говорила Роза, когда мы переехали в Дьёр. — Но только, друг мой, давай поселимся на такой улице, где не живут евреи. Когда я их не вижу, то и не вспоминаю о них.

У нее совсем не было знакомых.

А мой сынок! Золи! Я еще не говорил вам о нем. Ему тогда было шесть лет. Черные волосы, белая кожа. Весь в мать! Славный мальчуган, а какой темперамент!

В первый вечер господин полковник был очень обходителен.

Я это говорю не из каких-то личных побуждений, поэтому должен объяснить.

К вечеру его превосходительство вызвал на инструктаж господ офицеров, находившихся во дворце.

Форма одежды повседневная: шинель, поверх нее — ремень с портупеей. Разумеется, и сапоги, как полагалось по сезону.

Построившись, мы ожидали в парадном зале.

Старший по чину офицер отдал рапорт, потому что его превосходительство пришел в сопровождении господина полковника.

Они быстро оглядели нас.

Первыми словами его превосходительства были:

— Почему, собственно говоря, господа офицеры не надели касок? Или они не считают обстановку боевой?

Господин полковник должен был бы ответить, но он промолчал.

— А вообще результаты первого дня плачевные! Да, можно сказать, плачевные!

Он говорил таким тоном, что можно было подумать, будто мы виноваты во всех этих неудачах, хотя порядок проводимой «чистки» он знал куда лучше, чем любой из нас.

Господин полковник нахмурил брови, из чего я заключил, что этот упрек относится к нему. Но и нам надлежало слушать.

— Моя цель — возмездие! — воскликнул его превосходительство. — Я требую больше решительности, подлинно боевого духа. — И неожиданно бросил: — У меня все.

На этом инструктаж был закончен. Или, точнее говоря, совещание офицерского состава.

Даже не удостоив нас кивком головы, его превосходительство удалился. За ним последовали господин полковник и несколько человек из свиты, а также те, кто присоединился к ней.

Мы же остались на месте и не сразу догадались принять стойку «вольно».

«Что бы это значило?» — думали мы, хотя и не решались спросить об этом вслух.

Через несколько минут господин полковник вернулся. И заговорил с нами уже без всяких церемоний:

— Ввиду сильных морозов ночью каски разрешаю не надевать. Те, кто живет поблизости, могут на свою ответственность разойтись по домам. Обеспечить охранение, связь! — Он махнул нам рукой и удалился.

А что делать с касками утром? Он не сказал ничего определенного, так же как и насчет боевого духа.

Ну раз такое дело, я решил пойти домой. Пристроиться к одному из патрулей.

Мой денщик был в это время дома. Шесть или семь раз я звонил по телефону: все в полном порядке!

— Господа, кто в мою сторону? — спросил я, ища попутчиков для этой, далеко не из приятных, прогулки по морозу.

Но, к великому моему сожалению, желающих не нашлось: господа офицеры предпочли переночевать на удобных кожаных креслах и кушетках в служебных помещениях. В городской комендатуре имелся, правда, запас постельных принадлежностей для офицеров. Однако я не сомневался, что нам выдадут в лучшем случае солдатские одеяла, а вместо подушки придется класть под голову полевую сумку или потрепанные служебные журналы.

И тем не менее никто не тронулся с места в ответ на мое приглашение; все только удивленно посмотрели на меня и замотали головами.

Неужели так уж опасно выходить на улицу вечером? Да нет, верно, мы все еще находимся под впечатлением слов, которыми нас утром встретил господин полковник: «Оставлять это здание, господа офицеры, только по приказу!»

Наутро я узнал, что около полуночи состоялось еще одно служебное совещание — более расширенное, с привлечением младшего офицерского состава. Господа офицеры словно предчувствовали это.

Но тогда я не стал долго сокрушаться. Запах свежей домашней колбасы ударил мне в нос, когда я пришел домой. Что за дьявольщина! Этого я никак не ожидал. Я знал, что в конце двора содержится поросенок. Но что именно сегодня, в среду, будут справлять «поминки» по нему, на это я не мог рассчитывать. И если бы рядом с моим денщиком, руки у которого, обнаженные по локоть, были перепачканы кровью, не стояла бы моя блондиночка-хозяйка, ласково и в то же время виновато улыбавшаяся мне, то я не знаю, чем бы все это кончилось. Но она, предчувствуя, что я удивлюсь и буду, возможно, сердиться, выбежала к воротам мне навстречу, чтобы избавить моего денщика от неприятных объяснений. Оказывается, она втравила его в это дело, и почти с полудня, не предупредив меня, они возились с поросенком.

— Мы боялись, что его угонят, — ворковала она, не отходя от меня. — А у нас как раз и кукуруза кончилась.

И все же я был возмущен: такое сумасбродство, и именно сейчас, когда жандармы и солдаты без конца шныряют по домам, проверяют, обыскивают! И вообще, только сумасшедший мог изобрести эти «поминки» по свинье!

Но стоило мне услышать радостное щебетание девочек, как у меня сразу отлегло от сердца и я успокоился. На огне в котле весело потрескивали колбаски, распространяя чудесный запах по всему дому. В этой ситуации было бы грешно придираться или, того хуже, затевать скандал.

Девочку, дочку хозяев, звали Ильдико. Такое имя частенько давали в тридцать четвертом. Я писал о ней жене еще до рождества. (И помню, на той неделе получил ответ, полный злой иронии: «Может быть, ты смотрел ее метрику? Девочку такого возраста родители вообще могут называть, как им вздумается! Хоть каждый день по-разному!»)

В разделке свиной туши принимала участие и Милена, жившая на нижнем этаже, в квартире, которая выходила под арку. Она была в доме кем-то вроде привратницы; муж ее, весной мобилизованный в армию, до сих пор не вернулся, и никаких сведений о нем она не имела. Милена скромно жила в своей квартире, не навлекая на себя ни тени подозрения, хотя мой денщик (он тоже, как и я, женат) без конца кружил вокруг нее.

За ужином выяснилось, что они по утрам и вечерам вместе выносили помои свинье. На этот раз с Миленой пришла и ее десятилетняя дочь Анжелика, девочка с красивыми глазенками, в которых застыл испуг. (В доме эту девочку, мило коверкающую венгерские слова, ласково называли Андялкой.) Красивая будет, когда вырастет, подумал я, глядя, как она, присев к маленькому столику, развязывала большой платок, в который была закутана. Фигурка ее уже начинала приобретать девичьи формы; красивые дужки бровей и горячий взгляд черных глаз невольно наводили на мысль о том, какая задорная была, наверно, ее мать лет десять назад.

На столе появилось вино. Не знаю, где достали его в тот тяжелый