В раю - Пауль Хейзе

немного понимания кое-чего и страсть ко всему прекрасному и художественному; поэтому-то я, будучи в жизни совершенно одинокой, и приехала в Мюнхен. Еще не решено, долго ли я тут пробуду. Но если действительно вам доставит удовольствие… снять мой портрет, то я готова служить вам. За это вы посвятите меня в тайны вашего искусства, всегда скрываемые от простых смертных, несмотря на все их любопытство.

— Bravo, bravissima![8] — вскричала осчастливленная художница. — Тысячу раз повторяю вам: да вознаградит Господь вас за доброту, я же, конечно, постараюсь, чтобы вы не раскаялись. Моя милая, дорогая фрейлейн, когда вы короче узнаете меня, то увидите, что имеете дело с человеком порядочным, у которого благодарное сердце и на которого не пожалуется никто из его друзей.

Она с шумной радостью простилась с прелестной девушкой, несколько холодно принимавшей все эти изъявления восторга, и поспешно, точно боясь, что обещание будет взято назад, вышла из комнаты.

На улице у нее занялся дух; она остановилась, поправила ленты развязавшейся шляпки и, сияя от восторга, потерла себе руки.

«Вот удивятся-то! — думала она. — Вот позавидуют-то мне! Зачем же они стали такие глупые, трусливые филистеры? Конечно, чтобы сделать подобное завоевание, нельзя быть мужчиной, а надо быть такой старой девой, как, например, моя милость».

ГЛАВА VII

Друзья направились к трактиру с хорошеньким садом. Там, несмотря на воскресный день, и притом между вторым и третьим часом — было очень тихо. Посетители, приходившие к обеду, отобедали, вечерний концерт еще не начался. Зато на эстраде, посреди трех пьяных от пива мужчин, играла арфистка с аккомпанементом кларнета. На скамейках, под тенью высоких дубов, сидело самое разнообразное общество, так как в Мюнхене, менее чем во всяком другом большом немецком городе, обращалось внимание на различие сословий; между прочим, за одним из маленьких столиков сидела влюбленная парочка, впавшая вследствие сытного обеда и выпитого вина в сантиментально-мечтательное состояние. Прислонившись друг к другу и держась за руки, она без церемонии выражала свои ощущения. Никто на них за это не претендовал, и вообще на них обращали так же мало внимания, как и на распевавших тут же комаров.

Трое друзей сели в уединенный уголок и, сознавая, что опоздали к обеду, удовольствовались кушаньями, которые приберегла для них служанка, относившаяся к Янсену с очевидным почтением. Обед был роскошный, но в скульпторе, по-видимому, весьма мало было развито гастрономическое чувство, так как ему и в голову даже не пришло отпраздновать бутылкой вина встречу с другом. Феликс знал его и не удивлялся. Но он все-таки надеялся после такой долгой разлуки найти его оживленнее и общительнее, а теперь видел, как он сидел подле него молчаливый и рассеянный и занимался только кормлением Гомо, который с чувством собственного достоинства глотал громадные куски.

Между тем к ним подсел и четвертый товарищ, которого все поджидал баталист: это был высокий молодой человек, черноволосый и бледный, по манерам которого сейчас можно было угадать, что он был актер. Один глаз у него был завязан черной повязкой, еще более оттенявшей его бледность, а резкие черты около выразительного рта выказывали с трудом скрываемое страдание. Розенбуш представил его как своего соседа по комнате, господина Эльфингера, бывшего актера…ского театра, а теперь служащего в местном банке. Янсен поздоровался с ним как с постоянным членом тесного кружка. Он был так чистосердечно весел и так мило оживил разговор, что Феликс невольно почувствовал к нему расположение и даже Янсен сделался веселее и стал принимать участие в общей беседе.

Впрочем, в непродолжительном времени скульптор встал, посмотрел на часы, потом бросил взор на палисадник, отделявший трактирный сад от площади, и, покраснев немного, сказал:

— А теперь мне надо проститься с тобой, милый. Друзья могут засвидетельствовать тебе, что в воскресные дни после обеда меня ничем удержать нельзя. У меня есть свои дела и обязанности, от которых я и сегодня не могу отказаться. Надеюсь, ты извинишь меня.

— Он, как Мелузина, один раз в неделю превращается в морское чудовище, — подшучивал Розенбуш. — Мы уж к этому привыкли.

Феликс был поражен.

— Не стесняйся, старина, — сказал он. — Кроме того, мне надо еще поискать квартиру. А где же ты живешь? Может быть, я найду у тебя по соседству…

— Теперь я отправляюсь не домой; местность же, где я живу, я не могу тебе рекомендовать, — перебил его скульптор с таким мрачным взором, который сделал невозможными всякие дальнейшие расспросы. — Завтра ты найдешь меня снова в мастерской. А на сегодня прощай, желаю тебе веселиться. Гомо, сюда!

Янсен кивнул друзьям, не протянув им руки, нахлобучил шляпу на лоб и в сопровождении своего верного пса вышел из сада.

Они видели, как скульптор быстрыми шагами прошел через площадь к фиакру, ожидавшему его в тенистой аллее, неподалеку от городских ворот. Когда он садился в фиакр, ясно было видно, что фиакр этот был уже кем-то занят, мелькнуло светлое женское платье, и детская ручка высунула зонтик. Тем не менее, несмотря на палящий жар, шторы в окнах были спущены. По отъезде экипажа друзья с удивлением обменялись взглядами.

— У него, должно быть, есть семья? — спросил Феликс. — Отчего он никому об этом не говорит? Даже мне, своему старому другу, он ни слова не сказал о браке, о котором пронесся слух шесть лет тому назад. Я думал было, что брак расстроился или оказался несчастливым, а между тем Янсен, по-видимому, не одинок. Известно вам что-нибудь о матримониальных его отношениях?

— Решительно ничего, — отвечал художник. — Никто из нас не переступал порога его дома, а когда спрашиваешь его, он становится таким же мрачным, каким сделался сейчас. Женщин он избегает, это видно из всего. Но есть ли у него семья или нет — узнать было нельзя. С одним любопытным, раз вечером проследившим за ним, чтобы узнать, где он живет, он совершенно раззнакомился.

— Я полагаю, — сказал Эльфингер, — что с нас достаточно видеть Янсена шесть дней в неделю, а на седьмой можно предоставить его себе самому. А теперь мы поможем господину барону искать квартиру и обдумаем, как провести сегодняшний вечер, чтобы показать Мюнхен, что называется, лицом.

Когда Феликс воротился из летнего погребка, где он в продолжение нескольких часов наслаждался вечерней прохладой, в свою новую квартиру из двух чистеньких комнат, выходивших окнами в цветущий садик, на него напало странное расположение духа. Наконец достиг он того, что было ему всего дороже: свободнее его не мог быть никто. Освободившись от всех спутывавших его уз, он начинал как бы новую