журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

„Астрономические определения выполняются пассажным инструментом Бамберга... Инструмент старый, изношенный. Цапфы испорчены коррозией. Микрометр малый. Гнездо микрометрического винта в каретке сильно разработано и винт имеет большой люфт. Зимой имело место сильное обледенение контактного кольца микрометра, что заставляло прекращать наблюдения...

Условия содержания часового хозяйства Службы Времени были крайне неблагоприятны. Вследствие отсутствия какой бы то ни было вентиляции часового подвала, близкого расположения к нему канализационных и водопроводных труб, по большей части не совсем исправных, происходило проникновение атмосферных осадков к фундаменту здания, где расположен подвал, и просачивание их внутрь. Все это вело к тому, что на протяжении всех прошлых лет в часовом подвале была всегда чрезвычайно высокая влажность вплоть до образования луж на полу..."

И так далее.

Плачевная картинка. (Хотя „обсерватория" — звучит гордо).

Язев начинает с переоборудования и обустройства. Устанавливает в часовом подвале две электропечи. Добывает 500 килограммов негашеной извести (в качестве влагопоглотителя). Заставляет хозяйственников университета заняться ремонтом канализации и водопровода.

И, конечно, нового директора решительно не устраивает оснащение.

„В феврале 1949-го на производственном совещании, проведенном Язевым, был детально обсужден план переоборудования аппаратной, решено оборудовать под аппаратную вторую комнату, после чего было безотлагательно приступлено к осуществлению этот плана".

Аппаратура устаревшая, изношенная, ненадежная. Вполне на уровне запущенной канализации.

Хозяйство аховое — от водопровода до приборов. Не лесоповал, но и не гелиоцентр из кинофильма „Весна“.

Точно ухмыляется судьба над Язевым, мечтавшим о первоклассной Обсерватории в Сибири.

Но мечтатель точно не замечает этой ухмылки — работает, засучив рукава.

Итоги 49-го:

„новая электропроводка в часовом подвале и лаборатории Службы времени,

полная реконструкция пульта управления,

переоборудовано антенное хозяйство,

сделана фотолаборатория,

отремонтирован хозяйственный сарай,

осушен и приведен в порядок часовой подвал,

подготовлено помещение для столярной мастерской,

начата постройка павильона для фотогелиографа,

приведена в порядок кладовая...“

Сарай и электрощит, кладовая и хронограф — и при этом еще и „производственно-техническая учеба кадров“. Директор ведет занятия с сотрудниками по темам „Небесные координаты" и „Звездное и среднее время и переход от одного к другому".

Его ужасает качество оперативной работы по приему радиосигналов времени, которые „не слышны или слышны плохо". Он организует „одновременное прослушивание московских непосредственно и ретранслированных сигналов с помощью двух радиоприемников...". Словом, берется сразу за все и многого добивается.

Итоги 50-го года еще более выразительны:

„территория обсерватории расширена более, чем в четыре раза, участок обсерватории обнесен новым деревянным забором из теса и покрашен зеленой краской,

устроены дорожки из шлака в виде тротуаров к павильонам (раньше территория использовалась под огороды, весной и осенью участок становился непроходимым ),

устроена уборная,

установлен фонарь для освещения территории,

капитально отремонтирован павильон пассажного инструмента, отремонтировано помещение для сторожа,

начато строительство еще четырех павильонов, но за отсутствием материалов и средств пока приостановлено..."

Такая содержательная деятельность. Завхоз? Снабженец? Прораб?

Молиться, кажется, надо на энергичного и толкового организатора.

А партбюро университета уже в январе 50-го выносит на обсуждение вопрос „О работе астрономической обсерватории".

Почему? Да потому что растревожил тихую заводь. Уволил несколько человек за низкую квалификацию. С работающих спрашивал строго. Мгновенно нажил недовольных, обиженных, раздраженных. И уборная, без которой как-то обходились прежде, не умиляла...

Характер Ивана Наумовича обрекал его на конфликтность. Ни жестокий социальный урок, ни тяжелые болезни, ни соображения безопасности ничего с эти характером поделать не смогли.

Характер максималиста. Если наука, то новая теория. Если преподавание, то творчество. Если служба, то служение.

Максимальная самоотдача — при максимальной требовательности к окружающим.

Он и с университетом умудрился поссориться. То выступает против показушного завышения оценок студентам. То возмущается плохими лекциями коллеги (насмешливо цитирует в ученом собрании: „вода стекает в сухие места"). То публично уличает заведующего кафедр ой в научной несостоятельности. То бесстрашно констатирует, что „у нас с руководством неблагополучно", доказательно обвиняя деканат географического факультета в „создании условий, при которых университет выпускает недоучек"...

Он держится вызывающе, то есть — опять вызывает огонь на себя, словно, не знает, чем это кончается.

А среда обитания — могла ли она в Иркутске принципиально отличаться от новосибирской?

География в пределах обширного нашего отечества на политико-моральное состояние масс („политморсос", как шутили когда-то) влияния не имела.

Профессорско-преподавательский состав ИГУ жил в том же „духовном пространстве", что и нивитовцы.

Цитирую наугад (и количеством и качеством иркутские протоколы едва ли уступают новосибирским):

„Работники вузов должны всегда держать в памяти и стремиться следовать прекрасному примеру истинного служения науке, примеру, ярким выражением которого является деятельность корифеев мировой науки — т.т. Ленина и Сталина".

А как иначе — в сорок-то девятом году...

Среда не поражает — она типична для своего времени, соответственно и реагирует на бунтаря Язева.

Поражает Звездочет — зачем он опять вступает в неравное единоборство?!

По другому, видимо, жить Ивану Наумовичу не дано.

Вступает — и получает свое. Протокол за протоколом. Партия, ученый совет, ректорат. Разоблачается „эсер", клеймится „склочник", гневно осуждается „нетактичное поведение Язева", снова и снова самовольно покидающего судилища.

Не хочу и цитировать. Все то же: коллектив почти единодушен, Язев одинок, но не укрощен.

До конца. Того самого, что обрывает земные пути.

В отчетах обсерватории за 1955-й год сообщается:

раздел „Штаты:

директор обсерватории Язев И.Н. — в первом квартале (далее выбыл из штата как умерший)".

В обоих вариантах отчета — коротком и подробном — именно так.

Не дрогнул „сочинитель", переписывая сие. Не вздрогнули „читатели", обладающие редакторско-цензорскими полномочиями, — ведь отчеты пишутся для начальства. Или их вообще никто не читает? Кроме потомков?

„Выбыл" — из штата, из борьбы, из строя, в котором все шагал не в ногу. Выбыл — к облегчению своих оппонентов, противников, судей. Наконец, укрощен — обрел возмутитель спокойствия вечный покой...

И „среда" увековечила себя формулой казенного бессердечия.

А что земной полюс? Не до него было Ивану Наумовичу в Иркутске, взвалившем на астронома заботы о канализации и сарае?

Смею предположить, что именно „земной полюс" давал Язеву силы на самые прозаические земные хлопоты.

Протокол заседания кафедры астрономии от 1 марта 1949-го года фиксирует: по настоянию Язева в план научно-исследовательских работ кафедры включается тема „Космические причины, вызывающие движение полюса Земли".

Иркутяне соглашаются. Для них тема не звучит крамолой? Все еще будет сказано, но пока включают.

И Язев продолжает свои вычисления.

В феврале 53-го на астрономической секции университета выступает с двумя докладами — „О годовом движении полюса Земли" и