Океания. Остров бездельников - Уилл Рэндалл

Я преподаю урок. — А затем получаю его сам. — Знакомлюсь с соседями. — Иду на экскурсию. — Посещаю дом предстоятеля. — Больше узнаю о ежедневном расписании Капитана. — Лишаюсь возможности насладиться прелестями рыбной ловли. — Получаю помощь от кошки. — И обнаруживаю, что помощь Смол Тому предполагает не столько успех, сколько участие.

Дневной свет восстанавливает мое равновесие и, бреясь над ведром, принесенным Стэнли, я взираю на нагревающееся небо с большим энтузиазмом.

Пытаясь вызвать в себе нарциссическое удовольствие, стараюсь рассмотреть свое отражение в воде, однако всякий раз, как мне удается это сделать, с моего подбородка в ведро слетает капля, которая тут же создает помехи в виде расходящихся кругов.

Я продолжаю соскребать с подбородка восковой белый осадок от своего крема для бритья, который отказывается пениться, и изумленно трясу головой при столкновении с новой реальностью, однако пронзительная боль в мочке уха и капля крови, растекающаяся по воде, убеждают меня, что это не сон. По привычке встряхиваю бритвенный станок, и несколько капель крема попадают на раздраженную ящерицу, которая с возмущенным видом спешит спрятаться под дом, чтобы привести себя в порядок. И то правда: я ведь на Соломоновых островах и, несомненно, как написал бы Гримбл, должен наилучшим образом использовать свое положение.

Церковный колокол звонит неожиданно рано. Я от внезапности вздрагиваю и, обернувшись, вижу, что на скамейке у дома сидит Лута. Одевшись с бешеной скоростью, какую я освоил за долгие годы пребывания в школе, когда пытался успеть к первому уроку, спешу мигом спуститься по лестнице и с максимальной бодростью его поприветствовать.

— Сейчас служба, если хочешь, в церкви.

— Да, здорово. Служба — это хорошо, — поддакиваю я и вяло плетусь за Лутой.

В церкви, к моему неимоверному смущению, перед рядом скамеек справа стоит один-единственный стул. Меня чуть ли не силком подводят к нему и кладут на колени влажную, подернувшуюся плесенью Библию. К открытой странице ржавой скрепкой приколот листок бумаги, на котором обозначено мое имя, — явный намек, что именно я и должен начать чтение. Естественно, предназначенное для озвучивания место состоит из целого ряда практически непроизносимых имен. Кто в здравом уме и трезвой памяти станет называть своих детей Косфовом, Елиасафом или Аминанадабом?

По кивку улыбающегося священника, который проводит службу с удивительной энергией для столь раннего часа, я начинаю продираться сквозь частокол имен. Возможно, мне не следует так волноваться, поскольку, когда я поднимаю голову и закрываю книгу, вижу, что паства находится в каком-то бессознательном состоянии. Бо́льшая часть женщин, сидящих слева от прохода, и мужчин, расположенных справа, прильнули лбами к спинкам впереди стоящих скамеек, словно погрузившись в глубокую задумчивость. Непродолжительная служба устроена по знакомому мне распорядку, и, хотя я мало что понимаю из произносимого, нетрудно догадаться, когда наступает завершение: священник, сочно сплюнув из окна, произносит несколько слов и осеняет всех крестом. Мы уже выходим на улицу, и я поворачиваю к дому, как в этот момент из церкви, путаясь в сутане, вдруг выбегает священник.

— Полагаю, мистер Уилл?

— Уилл. Да, просто Уилл. Привет.

— Меня зовут Дадли Смол Том. Очень рад с вами познакомиться, — с трудом переводя дыхание, произносит он.

Смол Том (то есть Маленький Том), как нетрудно догадаться, был хрупким, невысоким человеком, однако чуб, зачесанный назад в стиле звезд рок-н-ролла, существенно добавлял ему рост. Его бодрость, заразительная улыбка и непрерывный смех превращали самые обыденные дела в увлекательное занятие. Будучи самоутвержденным капелланом, он организовывал и проводил церковные службы в отсутствии викария, приезжавшего лишь раз в месяц для того, чтобы причастить прихожан и погладить детишек по голове. Светский проповедник, или катехист, по его же собственным словам, он осуществлял свои функции с такой энергией, что воскресные службы превращались в нечто большее, нежели обычная проповедь. Он разыгрывал яркое театральное представление. Его певучая речь, страстные призывы «помолимся» и бесконечное разнообразие церковного гардероба, который его жена усердно покрывала вышивкой, могли вдохнуть жизнь в любую церковь в самые трудные времена.

Мы идем по дорожке, и он спрашивает, понравилась ли мне служба. «Да-да», — заверяю его я.

— У нас меланезийская церковь, одна из разновидностей англиканской. Думаю, вы принадлежите именно к этой церкви, мистер Уилл?

Я заверяю его в своей лояльности.

— Нас познакомил с Господом епископ Паттесон в 1866 году, но какой-то житель Соломоновых островов убил его. И я очень сожалею об этом, — скорбно добавляет он. — Раньше очень многие любили есть людей. Очень плохо.

Смол Том окидывает меня быстрым взглядом. Конечно, я с ним согласен: просто ужас какой-то.

— Черный — плохой человек.

— О, нет-нет… Я хочу сказать…

У меня нет ни малейшего представления, как на это реагировать, однако многие мои прежние убеждения подвергаются испытанию. К счастью, Дадли Смол Том уже полностью погружается в историю меланезийской церкви.

Начиная с середины XIX века сюда регулярно приезжали миссионеры самых разнообразных христианских конфессий, стремившиеся обратить в свою веру язычников. Островитяне к тому времени раскусили уловки белых, появившихся здесь несколькими годами ранее, — это были работорговцы, которые цинично заманивали жителей на борт своих кораблей с помощью зеркал, безделушек и выпивки. Потом они запирали островитян в трюмах и отвозили их на плантации сахарного тростника в Северную Австралию. Поэтому островитяне стойко защищали свои дома и привычный образ жизни от всех приезжих, включая тех, кто носил на себе крест. Как правило, они просто убивали и съедали их. На протяжении многих лет этот способ противостояния доказывал свою действенность, и миссионеры самых разных конфессий сходились во мнении, что во всем Тихоокеанском бассейне самые твердолобые — именно обитатели Соломоновых островов.