Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Мимо как раз проходил штабс-фельдфебель.

— Выслушайте их, пожалуйста, — говорю, — стоило бы их выслушать.

Одна из них, черноволосая, была, пожалуй, выше других ростом, другая — тоже черноволосая — пополнее, с большими блестящими глазами. Третья — с каштановыми волосами и с глазами, как у испуганного кролика. Они так чисто говорили по-венгерски, что «штабс» на минуту задержался около них.

— А ну-ка, подойди сюда, Дорнер, — сказал он. — Вот эта госпожа знает поименно всех офицеров батальона.

— Правильно? — спросил фельдфебель.

— Правильно, — ответил Дорнер. — Но ни у кого из них нет здесь жен.

— Нет?

— Конечно, нет, потому что им запрещено.

— Ах, вот как! Тогда это очень подозрительно. Чтобы кто-то так хорошо знал фамилии всех офицеров. Так, говоришь, тебе не знакома эта госпожа?

— Я никогда ее не видел.

Что-то еще спросили у той чернявой, что пониже ростом. Нет, все-таки выговор у нее не венгерский…

— Ну вот, пожалуйста!

Дорнер повернулся и пошел обратно. Я тоже отправился по своему делу, наверх, к домам. А «штабс» еще остался. Во дворе корчмы среди всякого хлама я стал искать какой-нибудь шест или оглоблю.

Вдруг вижу, по дорожке поднимается штабс-фельдфебель с той женщиной, что повыше. Они сразу направились в пустую, оставленную квартиру и прямиком, мимо кухни, — во внутренние комнаты.

Слышу, женщина молит о чем-то, мужа своего поминает. А «штабс» ей в ответ: «Ладно, там поглядим!» Я же тем временем сидел на кухне, перед стаканом с красным вином и грелся. Оглоблю я уже раздобыл. Но не спешил идти с ней на берег. Примерно через полчаса, когда я уже спускался к реке, смотрю, бредет назад и та женщина, всклокоченная вся, а «штабс» пинками ее подгоняет.

— Признайся, сербка ты или еврейка, тогда отпущу.

— Если мой муж обо всем этом узнает, вам не поздоровится! Свинья!

Фельдфебель разозлился и стал пинать ее еще сильнее. Даже став в очередь, женщина продолжала кричать:

— Свинья! Подлая свинья!

Я наблюдал за всем этим и не очень-то спешил со своей оглоблей. Женщина замолчала, лишь подойдя вместе с остальными к тому месту, где громоздилась груда одежды. Да, там умолкали все. Может, из чувства стыда, может, от холода, а может, потому, что оттуда уже по-иному воспринимались винтовочные выстрелы, доносившиеся со стороны проруби. Женщина могла бы стать в конец очереди, но она прошла вперед.

Там три подруги снова обнялись — так им теплее было — и стали тихо всхлипывать. У них было красивое тонкое белье и красивые круглые зады. Самый большой и круглый зад был у той черноволосой, что пониже ростом. И штаны у нее были теплые, шерстяные. Я сейчас скажу, почему так запомнил этих трех, хотя всего лишь на ходу их видел!

— Давай быстрее, черт тебя побери, — торопил меня Дорнер.

Я поспешил к проруби с оглоблей, и мне некогда было их разглядывать.

Нужно было освободить место у горловины проруби. Эта работенка не под силу одному человеку. Поэтому мы взялись за оглоблю вдвоем еще с одним солдатом. Любой из солдат согласился бы помочь мне, если б Дорнер разрешил.

И вот через четверть часа настал черед тех трех женщин… Та, что с каштановыми волосами, никак не хотела идти к воде; ее столкнули, и выстрел настиг ее словно птицу в полете. Чернявая, та, что пониже ростом, в теплых штанах, в последний момент повернулась лицом к стреляющему и крикнула что-то по-сербски. А высокая снова вдруг испугалась и кинулась к ногам господина штабс-фельдфебеля, стала целовать его сапоги, обнимать колени. Тут я заметил, что шелковые трусы на ней все разодраны. Когда я столкнул ее в воду, железный конец оглобли ткнулся в них, вконец порвал и…

Вместе в последний раз

Сабо не сумел закончить свой рассказ о событиях тех дней. Он так погрузился в воспоминания, что упустил из поля зрения Бюки, хотя, по сути дела, для него и рассказывал, точно воспроизводя все, «как было на самом деле». Более того, он даже решил про себя, что, если в ходе его рассказа Бюки, по обыкновению, завопит: «Довольно, хватит!» — он и глазом не моргнет, не остановится, а во всех подробностях опишет, что происходило у проруби.

Да, он во что бы то ни стало должен был довести до этого завершающего пункта рассказ о тех событиях, в которых он никак не мог определить свое собственное место. Но ведь он все-таки выдержал. А воспоминания? И воспоминания можно было бы выдержать, если бы этот старый хрыч, Бюки, не визжал всякий раз, как только он в своих рассказах приближался к тому месту, к той страшной кромке льда, служащей водоразделом между берегом и рекой. А летом, да и весной, там, конечно, течет полноводная река! Господа офицеры ходили туда гулять со своими дамами…

Но Сабо никогда никому не говорил о том, что именно произошло и где. А ведь он мог бы похвастаться. Потому что слышал, как другие бахвалились, несмотря на специальный приказ, запрещавший болтать об этом…

Пока Сабо растягивал свой рассказ, описывая, как ходил за оглоблей, он всего лишь раз, да и то мельком, взглянул на Бюки. Тот сидел на топчане, спустив на пол ноги, обутые в тяжелые лыжные ботинки. Сидел «по-граждански», — плотно сжав ноги в ботинках; ведь по-военному следовало бы держать «пятки вмести, носки врозь». И Сабо даже отметил про себя: как смешно Бюки вытаскивает из ботинок свои ноги в клетчатых шерстяных носках, словно это не ботинки, а корыто или ночные, туфли, и ставит их на пол. Какие у него сухощавые господские ножки!..

В это время Сабо как раз приступил к рассказу о том, как, сняв с себя одежду — с разрешения сердобольных пожилых солдат на полпути — и бросив ее в кучу, люди умолкали и лишь старались как-то прикрыть свою наготу.

Сабо говорил не спеша, устремив взгляд вверх, к окошку, где с весны скользили солнечные лучи. Поздор и Тарпатаки сидели, уставившись в пол, а Бюки молчал. Затем он легко вынул левую ногу из огромного — без шнурков — лыжного ботинка и потянулся за ним рукой. В правую руку Бюки взял левый ботинок, в левую — правый. Посмотрел на каблуки — достаточно ли острые на них подковки.

И вдруг со страшной силой обрушился на Сабо, нанося ему удары ботинками — левой, правой, левой, правой. Он вложил в эти удары всю свою силу. А потом сразу как-то сник. Когда Тарпатаки коснулся руки майора, мышцы, бывшие за минуту до этого стальными и упругими, как паровой молот, вдруг расслабились.