Путь Абая. Книга вторая - Мухтар Омарханович Ауэзов

Рожденные в Акшокы стихи и песни дошли и до аула Улжан. Их привез туда, переписанными на листы бумаги, Мухамеджан. Он же и спел, играя на домбре, «Письмо Татьяны» и другие песни, уже ставшие известными в степи. Послушать его собралось немало народу - считай, весь аул сбежался, от мала до велика, набился в юрту Оспана и облепил ее снаружи.

Улжан давно не видела Абая, ее материнское сердце истосковалось по нему. Усадив возле себя Мухамеджана, слушала стихи Абая, не обращая внимания на входивших и выходивших из юрты, на появление новых гостей. За свою жизнь она слышала и запомнила много стихов, но никогда не приходилось ей слышать таких могучих по жизненной правде и силе обличения стихов, какие написал ее любимый сын.

Сын отца предает, брата старшего - брат.

Я устал, я измучен и жизни не рад.

Если совесть и честь раболепствует злату, Пусть уста очерствеют, слова не звучат.

Сын старой Улжан подвергал осуждению все то, с чем была связана ее долгая, мучительная жизнь рядом с ее грозным, беспощадным мужем. С горестным удивлением и болью сердца вслушивалась она в беспощадные слова.

Заблудились казахи - и злость в их сердцах.

Строят козни друг другу, темно в их глазах.

Все корыстны, все ищут богатства и славы.

Ах, зачем ты их создал такими, аллах?

Так проклятье тому, кто клянется и лжет,

Кто за золото душу и честь продает,

Кто, вертясь в один день в сорока околотках, Добывает себе и доход, и почет,

Кто в домашнем кругу у себя благороден, А потом за коня он тебя предает25.

И тут громкий, раскатистый хохот Оспана раздался в юрте, заставив вздрогнуть Улжан. С удивлением посмотрела она на своего младшего сына. А тот, отсмеявшись вдоволь, вдруг повернулся к старшему брату Такежану и, ткнув пальцем в его сторону, туда, где рядом сидели Жиренше и Оразбай, молвил:

- Еу! Да это же вот они сидят, голубчики! Это же про них сказано! «За золото душу и честь продает!»

Заметив, как были недовольны стихами Абая эти трое, Та-кежан, Жиренше, Оразбай, неугомонный Оспан засмеялся еще громче. И всем им стало ясно, что он попросту откровенно издевается над ними.

- Что это с тобой, Оспан? Чего зубоскалишь, как мальчишка?

- наклонился в его сторону Жиренше.

Оспан закатился еще сильнее и крикнул, смеясь:

- Что, Жиренше, хорошенько Абай огрел тебя палкой по голове? Да вы все трое того стоите - во всем Тобыкты нет больших загребал, чем вы!

В Оспане снова проснулся тот дерзкий, отчаянный мальчишка, каким он был в детстве. Улжан сдержанно улыбнулась. Но, снова уйдя в свои думы, сникла, опустив голову. Подняла ее, когда Мухамеджан снова начал читать стихи.

Коль свет горит в твоей душе, К ней обращаю я призыв.

Коль тьма царит в твоей душе, Мне все равно, ты мертв или жив. Коль на глазах твоих бельмо, Умрешь, добра не различив...'

Когда он закончил, и настала тишина, она сказала громко, прочувствованно:

- Когда Абай был еще совсем крошкой, уже тогда он был для меня одним-единственным, а вся остальная родня - другим. Золотой мой слиток, утешение души моей! Он родился - и стал надеждой всей моей жизни. А теперь эта надежда полностью оправдалась - стал мой Абай выше тополя могучего! Я теперь могу спокойно умереть: у такой счастливой матери, как я, уже нет в жизни никаких других желаний! Я знала, я видела, что Аллах даровал мне благословенное дитя! Слава Аллаху!

В юрте настала тишина. В души присутствующих проникло это необычное материнское признание. Но не для всех оно было в радость и благоговейное волнение. Дерзнул против материнских слов и восстал на брата своего Такежан. С угрюмым раздражением он процедил, кривя рот, прикрытый жесткими усами:

- Ойбай-ау, апа! Оказывается, ты всю душу отдала только одному сыну... Зачем так говорить... Как будто нет среди казахов, кроме него, других достойных людей, и благородных, и красноречивых. Ты все Абаю одному отдаешь. А ведь говорили еще со старинных времен: «Слава Аллаху, из нашего рода не вышло ни одного бахсы, ни одного бездельника акына». Апа, разве не так? Так чему же ты радуешься? Тому, что в нашем роду появился бесноватый бахсы?

Жиренше со злорадным весельем ущипнул за ногу Оразбая, округлив глаза и взглядом поводя на Улжан. Та, величественно выпрямившись, гневно обрушилась на Такежана.

- Ей! Ты думаешь: вот, мы оба - щенки от одной матери. Но я тебе скажу - один из этих щенков вырос сказочным охотничьим Кумаем26, а другой - беспородным ублюдком! Говори что хочешь, но знай, что для меня ты - не стоишь и ногтя Абая!

Беспредельный гнев охватил старую Улжан. Ее широкое круглое лицо, покрытое сетью морщин, было бледно. Глаза, покрытые красными прожилками, наполнились слезами, взгляд, устремленный на Такежана, стал беспощадно суровым.

Такежан схватил тымак и камчу, вскочил на ноги.

- Уйдем! - коротко бросил он друзьям, Жиренше и Оразбаю.

- Довольно! Что слушать мать, выжившую из ума...

И он решительно зашагал к выходу.

Стихи и напевы, рожденные в Акшокы, однажды ночью дошли до слуха Кунанбая, в мучительный час его бессоницы. Они словно проникли в его тюремный скит прямо из ночи, из ее влажной, темной глубины. Старый хаджи ворочался в постели, никак не мог избавиться от этой сладкой, ненавистной мелодии, злостно проникающей в самое его сердце, безжалостно нанося ему саднящую, пугающую своей неизвестностью боль. Одни и те же слова, повторяясь снова и снова, мучали слух и воспаленный мозг старика.

...Те/ур ^ос^ан жар ед/ сен, Жар ете алмай кет/п е/...1

Но эти слова из песни, которую пел в ночи скучающий пастух-сторож Карипжан, до старого Кунанбая дошли по-другому, ему внятно послышалось: «Тец^р^ сокдан...» - «Наказан Богом...» Бессильный уйти от мучительно-живой, сладкой мелодии и от слов, полных глухой угрозы, Кунанбай наконец не выдержал, разбудил Нурганым, спавшую за занавеской, и