Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

— Это звучит очень жестоко. Факты сами несут в себе доброе или злое начало, а вовсе не последующая, подчас произвольная, их оценка. Вспомните, о чем твердят уже сейчас: причина гибели страны кроется якобы не в том, что мы вышли на берега Дона, а в том, что вернулись оттуда. Прошу прощения, ваше преподобие, речь идет не о вас, все это имеет более давнюю историю… Но ведь ответственность начинается не с последнего, а с первого шага.

— Ответственность — это заключительный аккорд катастрофы. Впрочем, все это одна болтовня. Что бы там ни было, а виноват всегда побежденный, вот и все. Выпейте еще, чудесный коньяк.

Геза порывисто вскакивает.

— Значит, прав тот, у кого поувесистее дубина и кто сильнее ударит? И это все? Словно ничего не изменилось с тех пор, как мы слезли с деревьев и стали ходить по земле? Вы жили в Англии, барон, должны знать Бэкона: «Знание есть сила…» В основе антигитлеровской коалиции лежит вовсе не стремление побить немцев, а сознание необходимости сплотиться против них. Да, именно в этом вся суть! В сознании! В понимании того, что силе бесчеловечности надо противопоставить силу гуманности…

Галди отмахивается.

— Я читал Бэкона. Правда, люблю только его эссе, но это опять-таки дело вкуса. — Он не вступает в спор с Гезой, а обращается к Деше: — Видите ли, с тех пор как я себя помню, я постоянно слышу, будто мы не годимся в руководители. Ерунда. Любой класс способен на все, пока он крепко сидит в седле. Если же свалится… — Глядя на свою сигару, он пожимает плечами. — Нам уже вынесли осуждающий приговор. Мы-де торговали национальной независимостью, прислуживали фашизму. Я слушаю английское радио. К тому же знаю англичан. В их привычках ругать только чужого лакея.

— На сей раз речь идет все-таки не об этом, — возражает Деше.

— И об этом тоже. Не будьте наивны, господин старший лейтенант. Подлость — тоже понятие относительное, все зависит от того, кто ее совершил и как на нее смотреть.

— Извините, но это цинизм.

— Согласен. И готов выслушать ваше мнение на этот счет.

Галлаи уставился воспаленными глазами в одну точку и, мне кажется, совершенно не понимает, о чем идет речь. Он не переставая пьет и дошел до такой степени опьянения, когда решительно ничто уже не интересует. Секретарь управы как-то странно затих, призрак нависшей опасности успел стать для него реальностью. Священник вынул свой молитвенник, но так и не раскрыл его, а положил на колени, и устало смотрит перед собой.

— Нет у меня мнения, — говорит Деше. — Есть только чувство стыда.

— У вас? Я считаю, вы сделали все, что могли. Не часто встретишь офицера, имеющего столько наград.

— Все, кто способен мыслить, не могут не испытывать чувства стыда. После первого сражения я сказал себе: «Баста!» Потом снова и снова повторял: «Нет, нет!» — и всегда только про себя. Если бы можно было нанизать все эти беззвучные «нет» на одну нитку, получились бы страшные четки… В Берегово арестовали хозяина дома, где я жил, тщедушного портного со скрюченными пальцами. Он проклинал войну, ругал немцев за то, что они погнали венгерских парней удобрять чужую землю своими трупами, за то, что всех лишают человеческого облика. Во всеуслышание. Понимаете? Этот несчастный осмелился протестовать громко. А многого ли стоит внутренний протест? Ровным счетом ничего. Жалкий, постыдный компромисс. Надо было кричать… Твердо на что-то решиться и стоять насмерть. Но мы не умели сделать выбор. Не смели решать. И, трусливо продолжая совершать осознанное преступление, лишь усугубляли вину. Беда не только в том, что мы совершали преступление, но и в том, что упустили возможность искупить свой грех. А это не только можно, но и нужно было сделать.

— Интересно… И это все?

— Оставьте ваш пренебрежительный тон. Я плохо разбираюсь в политике, и вы, по сравнению со мной, наверно, дока в этой области. Но дока, потерпевший крах, и отрицать это невозможно.

— Верно. Во всяком случае, сейчас кажется именно так. Но вы, к сожалению, склонны считать, будто мы, венгры, могли бы отстаивать свое дело, свои интересы. Выкиньте подобную мысль из головы.

— Могли бы попытаться. Да! Мне известно от немецких офицеров о крупных национальных восстаниях в соседних странах.

— Но чего стоят эти восстания?

— А так? Ведь мы же все равно гибнем. Причем, бессмысленно. И что бы вы ни говорили, но если есть дело сербов, румын, чехов, поляков и других народов, то почему его не может быть только у венгров? Почему? Я преподаватель истории и знаю все, что произошло в этой стране за минувшее тысячелетие. И простите, чем вы можете опровергнуть наше право стать под собственное знамя? Ведь именно тогда, когда мы дрались за самих себя, нас уважали и другие народы. Один мой начальник говорил, что наш несчастный бедняжка регент помешался на войне. Но разве нашелся у нас другой? Сторонник его или противник? Меня еще в Затисском крае не раз пытались склонить к тому, чтобы я дал десятка два винтовок и немного патронов… И вот скажите, стоит ли биться головой о стенку, когда у нас вместо национального движения хватает смелости лишь на жалкие потуги, на заранее обреченные авантюры!.. Я с целой ротой… но что я мог сделать… А вот в вашей среде, господин барон, не нашлось ни одного, кто, — раз уж все летит к чертям, — не пощадил бы своей шкуры, чтобы во всем блеске показать свою доблесть. Да, я тоже понимаю, что нужны знамя и вождь, который бы поднял его… Но все ваши рассуждения не стоят и одной-единственной фразы Ювенала: «Ille crucem sceleris praetium tulit, hic diadema»[45]. Только это не может служить оправданием. Ведь в таком случае совершенно безразлично, будем ли мы называться венграми или зулусами… Разве не в содержании главное? На прошлой неделе я ужинал в ресторане «Хунгария» с одним моим знакомым по фронту, неким капитаном Гредке. «Вы, венгры, — сказал он мне, — по вполне понятным причинам более пессимистичны, чем мы, немцы: меняетесь вместе со всякими возможными переменами, а это не очень-то способствует появлению у нас чувства уверенности». Но ведь было время, господин барон, и вам это должно быть лучше известно, чем мне, — когда мы умели не только меняться, но и сами совершали перемены.

Галди встает, долго разглядывает нежную акварель, затем направляется к пепельнице, но, не дойдя до нее, сбивает пепел прямо на ковер чудесной работы. Этим жестом он как бы подтверждает, что твердо решил покинуть