Повести монгольских писателей. Том второй - Пурэвийн Хорло

— Вы партизан?

— Официального документа у меня нет. Но все же и мне довелось смотреть в дула винтовок гаминов и бароновцев{15}… Ну, сынок, пора уходить… — Старик нахлобучил шапку.

Меня заинтересовала фраза о событиях его молодости, и я попробовал еще немного задержать старика, послушать его разговоры о былом, но он заторопился.

— Поздно уже… Старуха, наверное, беспокоится, да еще мне надо зайти в два места. Я же вожу воду для восьмидесяти семей. Если мне заходить в гости в три-четыре юрты каждый день, и то потребуется добрых двадцать дней. Нипочем не успеешь, даже если взять отпуск. До конца праздника надо хотя бы мимоходом заглянуть к людям. У вас я задержался… За это время мог побывать в трех семьях…

Я достал из сундука, на который кивнул перед уходом дядя, коробку папирос, присоединил к ним от себя десять тугриков и преподнес в подарок старику.

— Неужели вы не расскажете мне о тех событиях? — сказал я старику при прощании.

— Расскажу. Но не сегодня, а потом.

Я уже присмотрелся к нему и понимал, что слово свое он сдержит.

— Когда же вы расскажете? — спросил я на всякий случай.

— Потом, потом. Я сам скажу когда.

И Жаама-гуай вышел из юрты.

С тех пор прошло довольно много времени. Потеплело, вскрылись реки, наступила весна. Жаама-гуай каждое утро привозил воду и, как и прежде, был скуп на слова. Я почти забыл про обещание старика. Но однажды утром, наполнив кадку, старик присел возле печки, набил трубку и, затянувшись несколько раз, проговорил:

— Кажется, я обещал рассказать тебе одну историю. Ты не забыл? И я помню. Завтра воскресенье, заходи к нам. — И старик растолковал мне, где он живет.

Назавтра я был в гостях у Жаама-гуая и за чашкой крепкого горячего чая слушал рассказ старика. Услышанная двадцать лет тому назад эта история до сих пор отчетливо сохранилась в моей памяти. Разумеется, я не смогу рассказать ее так, как рассказал в тот далекий день Жаама-гуай. Забылись отдельные имена, туманно вспоминаются те или иные детали. Однако я всегда считал своим долгом сохранить в памяти эту историю, чтобы поведать ее другим.

Жаама. Эта история может показаться тебе, сынок, легендой или сказкой. Ведь каково ваше поколение? Кажется, вы любите говорить о том, что «превращаете сказку в быль». Не правда ли? И это действительно так. Но случается, что и быль становится легендой. Так, сынок?

— Так, Жаама-гуай!

— Тогда ближе к делу. Слушай… Сам я родом из близких отсюда мест, из Лун сомона. В восемнадцатом году я поступил на воинскую службу вместо сына писаря Бат-Очира. Прельстился платой… Ну, прибыл в Ургу{16}, в Хужирбуланские{17} казармы. Не буду распространяться, каково было служить солдатом в те времена. Вы, молодые, грамотные, сами, наверное, об этом узнаете из книг. Не так уж долго прослужил я солдатом, как пришли гамины, они упразднили государство богдо-гэгэна, а солдат, нас было немного, разоружили. И выбросили из казармы вон, как выбрасывают клещей в золу.

Ну, в ту пору я не разбирался, что к чему и почему. Знал одно: наступили смутные времена. Но я радовался, что избавился от солдатской лямки, мог поехать домой и получить обещанную мне плату. Но вот мой родственник по матери, Шагдар, с которым я надеялся возвращаться вместе домой, решил остаться в Урге. Он был сиротой и кроме моей матери у него не было родственников. А на родственников, ты знаешь, всегда можно опереться, если нужда припрет… На воинской службе, — говорил Шагдар, — я только и разжился бамбуковым кнутом, к чему мне ехать в родные места, лучше остаться в столице, подзаработать хотя бы на еду. Что кнут служивого, что палка бродяги-монаха — все едино.

Я всячески уговаривал его:

— Поедем со мной. У тебя ничего нет, и у меня пусто за пазухой, хоть я и отслужил могущественному хану Богдо. Поедем!

Земляк отпирался:

— Все-таки у тебя есть старуха мать, и юрта, и кое-какая скотина.

«Раз уж человек что-то решил, его не уговоришь. Тем более Шагдара», — подумал я и уехал домой один. А летом и Шагдар возвратился в родные места. Приехал он в русской четырехколесной повозке с навесом. Я даже не знал об этом. Вдруг вечером он заявился к нам. Матери привез разноцветную материю, всякие сласти. Оказалось, он поступил чернорабочим в русскую фирму купца Гужинцо[1], а сейчас приехал сюда по торговым делам вместе с писарем фирмы Михлаем[2]. Он был неплохо одет, и конь под ним был неплохой. Писарь остался с повозкой в монастыре, а Шагдар, разузнав, где наше стойбище, прискакал к нам переночевать. Молодец!

Мать подоила овец и коз, похлопотала немного и улеглась спать.

Нам с приятелем хотелось поговорить на свободе, к тому же в юрте летней ночью было жарко. Мы решили спать на воздухе. Красиво было, знаешь как! В небе мигали бледные звезды. Дул прохладный ветерок. И даже комариный звон не портил красоты и тишины ночи. Ничто не мешало нашим разговорам. Изредка подходил стригунок моей старой гнедой кобылы. Она пала позапрошлый год в весеннюю бескормицу, а жеребенка мы с матерью выходили, сами поили молоком… Так вот, он узнавал меня по голосу, подходил к нам, всхрапывал и отбегал. А пахло от жеребенка полынью…

— Как животное привыкает к человеку! — сказал Шагдар.

— Я заменил ему мать… Он понимает каждое слово, даром что не умеет говорить…

— Слышал, что кобыла была из рода быстроногих скакунов. И жеребенок вырастет в доброго коня, — проговорил Шагдар.

Странные и грозные вести принес Шагдар из Урги. В России появилась партия красных, которые называют себя большевиками, и подняла великую смуту. Одни считают их смутьянами, другие — революционерами. Самый же главный большевик в России — Ленин, и вот эти большевики сбросили царя, прогоняют богачей, а беднякам дают землю и свободу. Слыхано ли такое? И еще говорил Шагдар, будто эта революция придет и в Монголию. Гамины боятся ее и вовсю свирепствуют: убивают, грабят и жгут.

Такие вести доходили до нас из Урги и раньше, мы жили не так уж и далеко. Для гамина убить человека — что плюнуть. Рассказы Шагдара о России радовали сердце, а вести из Урги наводили ужас.

— По слухам, Шагдар, эти проклятые гамины убивают не только монголов, но и людей с большим носом и глубоко сидящими глазами. Не попасть бы тебе в беду, разъезжая со