Повести монгольских писателей. Том второй - Пурэвийн Хорло

без воды, даже лед таскали, растапливали. Потом воду стал возить другой водовоз, монгол. Звали его Жаама. Наш двор был неподалеку от улицы, по которой ездил водовоз, и старик Жаама стучался к нам первым. Вот это-то и добавило мне неприятную обязанность. Казалось, будто только что я возвратился домой из университета и заснул, а уже доносится голос:

— Сынок, отвори дверь. Забирай воду.

Нелегко просыпаться спозаранку. Еще труднее в остывшей юрте сбрасывать с себя теплое одеяло и вскакивать, чтобы отворить дверь. Не успевал я снова юркнуть под одеяло, как распахивалась дверь и, дыша морозом, входил водовоз.

Он опорожнял ведро в кадку у дверей и выходил за другим. Его лисья шапка, брови, ресницы и шарф были покрыты инеем, синий матерчатый верх овчинного дэла, особенно по бокам, позвякивал льдинками, напоминавшими рыбью чешую.

Старик, не говоря ни слова, наполнял кадку водой и уходил, плотно прикрыв за собой дверь. Доносился и обрывался скрип колес на снегу, когда водовоз останавливался возле соседней юрты. Я уже не мог снова заснуть, вставал и начинал варить чай. Раньше водовоз-китаец приезжал днем, и я просыпался со звуками радио, еле-еле успевая вскипятить чай. Сейчас, раз уж мне приходилось рано вставать, у меня появилось время, чтобы повторить пройденное, почитать кое-что из учебника. Приближалась сессия, и в конце концов я даже был доволен, что по утрам выпадало лишнее время готовиться к экзаменам.

Мы с Жаама всегда обменивались двумя-тремя словами. Мне было жалко старика, и я старался встать до его прихода и растопить печку. В такие утра старик, наполнив кадку, раскуривал трубку, затягивался несколько раз и выходил со своим ведром. Потому ли, что спали наши домашние, потому ли, что он не отличался многословием, старик только изредка ронял:

— Очень уж блестят звезды… К холодам…

Или вздыхал:

— Самая пора трескучих морозов…

Но однажды мы разговорились. Наступила полугодовая сессия, начинался Цаган-сар, на мою долю выпали трудные дни, когда в голове перепуталось все — и пельмени с печеньем, и подлежащее со сказуемым, и материя с сознанием, и названия вин всяких сортов, и тонические и силлабические стихи, и Навуходоносор со Спартаком… Прошло несколько дней после наступления Нового года. Уже подсыхала корка на праздничном угощении — вареном «седле барашка», — когда к нам зашел Жаама-гуай. Он был в дэле с шелковым верхом, в начищенных сапогах, немного под хмельком, в руках — узелок. Он заходил уже сегодня утром, развозя воду, в обычной своей рабочей одежде. Я еще приглашал его присесть выпить чаю, попробовать угощения…

Тогда он мне отвечал:

— Потом, потом. Мне надо развезти воду. Новый год, и все кадки быстро опорожняются.

Сейчас, в красивом шелковом дэле, старика было не узнать. Он поздоровался со мной, затем с недоумевающей тетей.

— Хорошо ли встретили Новый год, удачны ли дела? — послышалось традиционное приветствие.

— Спасибо.

— Много ли прибавилось орденов и медалей? — Это было что-то уже новое.

— Спасибо.

Я стал наливать чай, собрался варить пельмени.

— Не надо, не надо, — остановил меня старик. Завязался разговор о том о сем. Мы поднесли гостю рюмку-две вина. К этому времени возвратился с работы дядя. Они с тетей должны были идти в гости и поэтому вскоре собрались уходить из дому. Дядя сказал мне:

— Жаама-гуай мерзнет и устает, таская нам воду, — и многозначительно взглянул на сундук, стоявший на почетном месте.

«Мерзнет и устает»… Это, конечно, означало, что гостю нужно преподнести вина, а то, что дядя бросил взгляд не на тетин шкаф, а на сундук, говорило: дарить гостю следует не платочек или мыло, а папиросы в твердой коробке. В последнее время я уже стал неплохо разбираться в такого рода делах.

А тетя суетилась, что-то снимала с себя, снова надевала, не переставая, однако, приглядываться к гостю. Наконец сказала:

— Оказывается, это старик водовоз! А я подумала: ваш земляк…

С этими словами она вслед за дядей вышла из юрты.

— Ишь ты, только сейчас узнала, — протянул вслед им Жаама-гуай. — Но к чему говорить о других? И сам я только что догадался, что твоя тетя — это жена Лувсан-Очира…

Несмотря на отговорки старика, что ему надо побывать еще во многих местах, я сварил пельмени, снова наполнил рюмку.

Жаама-гуай заметно захмелел и разговорился. Он сказал, что свободен завтра от работы, вот и навещает родных и знакомых.

— Большинство из вашего двора, да и почему большинство, считай, все — мое начальство… Такому, как я, лучше, конечно, заходить в гости, когда праздник пойдет на убыль. А то у кого это найдется для меня время? Не так ли? — посмеивался старик. Когда он смеялся, на скуластом лице резче выступали морщины и серповидный шрам, рассекавший правую бровь, поблескивали узенькие глазки, шевелились порыжевшие от табачного дыма усы.

Старик, прикладываясь к рюмке, ел пельмени и поглядывал на меня. Я всячески старался получше справиться с ролью хозяина, то и дело подливал ему в рюмку вина.

— Довольно, сынок. Пора и честь знать, а то я вместе с пельменями отниму у тебя время для занятий.

— Ничего, ничего, — поспешил ответить я, — только сегодня я сдал один экзамен, а до следующего осталось еще несколько дней.

— Конечно, не зря говорят: еще осталось время… А что будут проверять в следующий раз?

— Историю партии.

— Вот как… Говоришь, историю партии? Значит, историю революции?

— Да.

— «Наш командарм на рыжем скакуне…»{14} — попробовал было затянуть песню Жаама-гуай, но спохватился. — Вот и перебрал я, кажется. Была бы рядом моя старуха, сразу же убрала бы бутылку. Убери и ты. — С этими словами Жаама-гуай сам закупорил бутылку пробкой и протянул мне.

— Что вы, что вы! — Я снова поставил бутылку на стол.

— Убери, сынок. Когда-то в молодости и твой Жаама-гуай не прочь был выпить. Сейчас не то… Хочешь выпить — не велит старуха, хочешь побуянить — не велит милиция. Да и вообще к старости подвыпивший мужчина начинает плакать, будто баба, или принимается за песни. Чем так срамиться, лучше держаться подальше от выпивки!

— Новый же год, можно ведь и попеть, и поплакать, — возразил я.

— Нет, нельзя! Я же не на пиру и не на свадьбе. К тому же и песня, что я запел, не застольная, а революционная. — Старик внушительно поднял палец. — Когда ты сказал об истории партии, я вспомнил молодость. И малость расчувствовался.

— А что было в молодости? — невольно поинтересовался я.

— Ну, об этом в книгах во всяком случае не написано. Я ведь тоже хожу в кружок политграмоты и знаю, что там изучают.

Старик посидел немного молча и вдруг будто вспомнил что-то:

— Что