Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа

— Я выходил на площадь в ту роковую ночь. Я был там.

Мы все обернулись. Говорил музыкант-гнауа. Наряд, ярко-белый, выделял его из темноты. Ремень барабана был перекинут через плечо, сам барабан висел на уровне пояса. В том, как держался гнауа, в самой его неподвижности чувствовалась особая гордость: здесь, на Джемаа, погруженной во тьму, он был величественным до чужеродности. Барабан казался частью своего хозяина; гнауа поглаживал его, как бы осязая тайный смысл, доступный ему одному.

Гнауа поднял взгляд, темный как ночь.

— Мое имя Байлал, — произнес он. — В тот вечер я играл на барабане, но не видел ни чужестранки, ни ее спутника, зато через несколько дней после исчезновения она явилась мне во сне. Не знаю, зачем был мне послан этот сон. С тех пор меня терзает множество вопросов.

Он усмехнулся, показав ослепительные зубы.

— Я простой человек, — продолжал гнауа. — Простые вещи люблю. Я не то, что вы. Сложные вопросы не для меня. Я играю на барабане, чтобы прокормиться, а еще потому, что музыка делает меня счастливым. Я люблю быть счастливым, поэтому отдаюсь музыке. Мы с друзьями каждый год приезжаем в Марракеш. Сами мы из Амизмира. В Амизмире целый год играем — в большом саду при фондуке. Этот сад — единственное зеленое пятно в нашей иссушенной местности. Мы играем, играем, пока не взмокнем от пота, пока не начнем путать, где барабанный бой, а где стук наших сердец, — и мы счастливы. По-нашему, если не играть на барабане, так и жить не стоит. Барабан прогоняет жару, плавит время, заставляет двигаться в такт вибрации.

Гнауа продемонстрировал мозолистые ладони.

— Хорошо бы когда-нибудь сыграть вместе с этим парнем, Джими Хендриксом — помните, он приезжал много лет назад; говорят, он и поныне в наши края наведывается. Я бы приветствовал его как брата; он играл бы на гитаре, я — на тамбурине. То-то было бы славно. Между нами не осталось бы секретов. Он бы уехал, исполненный радости. Именно так: исполненный радости.

Гнауа снова засмеялся и задумчиво посмотрел на меня.

— Впрочем, мой сон о другом. Он словно птица, что бьется в клетке моего черепа. Я не могу выпустить птицу, хотя и очень хочу. Мне это необходимо, ибо птица мешает моей музыке.

И он выбил на барабане быструю дробь.

— Да, но чего ты ждешь от меня? — спросил я.

С минуту гнауа в раздумье покачивал барабан на коленях. Он склонил голову, потупил взгляд. Внезапно с ласковой мальчишеской улыбкой раскинул руки.

— Только одного, — сказал гнауа, — ответа на мой вопрос. Разве можно томиться по женщине, которой никогда не видел?

Я опешил. В наивности, с какой он задал этот вопрос, было что-то очень трогательное.

— Наши мысли эхом отзываются во снах, — сказал я.

— Но я вовсе не знал ее!

— Ты знал о ней. Мужчины только о ней и говорили. Весь город гудел, когда стало известно об ее исчезновении. Этого достаточно, чтобы мысли завертелись. Вот чужестранка и приснилась тебе. Ничего тут необычного нет.

— Выходит, поэтому сны умирают последними, когда все тело уже мертво?

— Сны — всего лишь дороги, — отвечал я. — Знаки на пути, нуждающиеся в расшифровке.

— В таком случае куда завел меня мой сон? Куда ведет эта дорога? Объясни, я совсем запутался.

— Не могу, пока не узнаю, что тебе снилось.

Вместо ответа гнауа обернулся к двум своим товарищам-музыкантам, которые успели присоединиться к нашему кружку, и произнес: