Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина

Василия снова не было за столом; оказалось, что за час или два до того он отправился на дачу к знакомым.

— Как же, как же, последние радости лета, — коротко усмехнулся Суханов, не обращаясь ни к кому в отдельности.

По случаю приезда гостя Нина хотела накрыть в столовой, но Далевич упросил ее не беспокоиться.

— Сделайте милость, не обращайте на меня внимания, — от всего сердца умолял он.

По правде, не замечать его присутствия было затруднительно, поскольку говорил он не умолкая. Директор какого-то северного краеведческого музея, он, судя по всему, приехал в Москву, чтобы собрать материал для книги по иконописи, и теперь, возбужденно дергая бородой и сверкая очками, вел бесконечные, неуемно-восторженные рассказы про яичный желток и киноварь, про то, каких трудов стоило мастеру-иконописцу готовить краски своими собственными руками из окружающих его камней и растений, из самой земли, по которой он ходил…

Суханову это вскоре наскучило.

— Скажи-ка, Федор, — перебил он с ироничной улыбкой, — как по-твоему, Андрей Рублев действительно существовал или это очередной миф из истории искусств?

Далевич было опешил, но тут же рассмеялся.

— Люди подвергают сомнению существование Рублева — равно как и Шекспира, между прочим, — начал он, для убедительности жестикулируя надкушенной куриной ножкой, — по той простой причине, что заурядный ум вроде нашего не может представить гения такого масштаба. Согласись, нам спокойнее разделить этого гиганта на ряд пусть даже крупных, но хоть сколько-нибудь постижимых фигур. Невзирая на то что нас самих это делает пигмеями, я придерживаюсь твердого убеждения, что титаны существовали на самом деле.

Сделав паузу, чтобы прожевать, он деликатно осведомился:

— Толя, я слышал, ты тоже книгу пишешь?

Суханов перестал улыбаться.

— Статью, — поправил он натянуто. — О Дали. Художнике-сюрреалисте.

— Надо же, как увлекательно! — с пылом воскликнул Федор Михайлович. — Позволь спросить: каково же твое мнение о нем?

Избегая упоминаний капитализма и социализма, Суханов осторожно изложил тезисы о реакционной иррациональности сюрреалистических произведений, которые извращают священную цель искусства: вести человечество к новым свершениям, к более полному и всестороннему раскрытию своих возможностей. Федор Михайлович кивал с вежливым интересом.

— Естественно, твоя статья должна лежать в русле официальной позиции журнала, — сказал он, когда Суханов закончил. — Но мне было бы любопытно узнать, что ты сам думаешь об этом Дали. Нравятся тебе его картины, Толя? Как по-твоему, можно ли считать их настоящим искусством?

Ксения попыталась подавить смешок, но безрезультатно, — и вновь Суханова охватило все то же странное, дурманящее чувство, будто жизнь его пошла по еще одному кругу, будто точно такие вопросы ему не так давно задавал кто-то другой.

Он взглянул на троюродного брата с плохо скрываемой враждебностью.

— А ты не допускаешь, что мое личное мнение может совпадать с позицией журнала? — резко спросил он. — Ты-то сам как относишься к Дали? Преклоняешься перед ним, так я понимаю?

— Да нет, я бы не сказал, — задумчиво отозвался Федор Михайлович. — Хотя от природы, несомненно, у него был талант. Его ранние видения западают в душу: эти вязкие, текучие часы, пылающие жирафы, Венера Милосская с выдвижными ящичками по всему телу — согласись, это великие темные метафоры нашего кошмарного века. К сожалению, после такого блистательного начала он остановился в своих исканиях, стал грешить повторами: опять часы, опять жирафы, опять ящички, всюду глянцевые соположения случайных объектов, которые в первый момент поражают, но не несут никакого глубинного смысла — просто забавные иллюзии, поверхностные потехи для глаза, как, например, Мадонна Рафаэля, вставленная в ушную раковину, — видел ее? Он умудрился сам себя опошлить. Настоящее искусство, по моему скромному убеждению, должно соблюдать гармоничное равновесие между формой и содержанием, а он как раз содержание и утратил. Теперь он всего-навсего иллюзионист, не более. А жаль, честное слово. Он не противился, когда сюрреалистическая форма, им же изобретенная, подмяла его под себя, и потому не сумел возвыситься до вершин своего дарования, превратившись, по сути, в еще одного маленького человека, отмеченного проклятьем большого таланта… Нина Петровна, что с вами?

Нина медленно отвела взгляд от лица мужа.

— Извините, просто задумалась, — тихо сказала она. — Кому добавку?

Перед сном Суханов решил пройтись. У него не было привычки к вечернему моциону, но день тянулся так невыносимо, переползая от работы к обеду, от обеда к работе, от работы к ужину с такой тоскливой, размеренной предсказуемостью, что ему вдруг нестерпимо захотелось вырваться из тисков привычной обстановки, хотя бы обойти вокруг квартала. Впервые за долгие годы пребывание в четырех стенах собственного дома не вызывало у него чувства благополучного спокойствия; напротив, он мучился клаустрофобией и беспомощностью, словно второстепенный персонаж некоего минималистского романа, обреченный по воле жестокого, бесчувственного автора вечно слоняться от кухни до кабинета и обратно, заключенный в ненавистном абзаце, быть может тщетно мечтая перенестись как по волшебству из комнатной зевоты в маленькую лодочку, качающуюся на водах пруда в каком-нибудь парке, где первые лучи летнего солнца согревают ему лицо, а девушка в летящем зеленом шарфе ест мороженое в вафельном рожке и, смеясь, смотрит ему в глаза… Вот только лодка давно унесла ту девушку в туманы прошлого, подумал Суханов в необъяснимом приступе сожаления, остановившись понаблюдать, как в воздухе кружится одинокий лист. Женщина, в которую девушка превратилась, тоже от случая к случаю надевала летящий шарф, но смеялась она редко и почти никогда не смотрела ему в глаза. Но наверное, так и должно быть, когда уходит молодость, и его меланхоличные размышления были навеяны всего лишь приближением осени — и в окружающем мире, и в его собственной жизни.

Лист коснулся земли; Суханов повел плечами и зашагал дальше.

В десять вечера на замоскворецких улицах было тихо и темно; только изредка уличный фонарь отнимал у ночи облезлый фасад, одинокую ветку, вспыхивавшую внезапным изумрудным огнем в кроне невидимого дерева, или купола, с поразительной яркостью расцветавшие в черноте над невысокими крышами. С Большой Полянки через проходной двор слышалось дребезжание позднего троллейбуса; в распахнутом окне верхнего этажа стонала гитара. Следующая мрачноватая, скудно освещенная улица, где гуляли одни призраки тучных купцов, веками населявших эту московскую слободу, — сейчас их тени, крестясь с рассеянной торопливостью, сновали взад-вперед из полуразрушенной церкви — привела его к Третьяковской галерее, восседавшей посреди залитого светом двора подобно многоярусному торту на блюде. Дневные волны иностранцев отхлынули до утра, оставив после себя диковинные бутылки из-под незнакомых напитков, использованные билеты и россыпь окурков. Сквозь гулкую ночь плыли, приникая друг к другу, редкие сплетенные парочки, которые ссорились или смеялись и которым было совершенно безразлично, что лишь пара стен и коридоров отделяли их от высочайшего достижения русского искусства — «Троицы» Андрея Рублева, легендарного иконописца пятнадцатого века, то ли жившего на этом свете, то ли нет.