Хроника любовных происшествий - Тадеуш Конвицкий

Витек подошел к забору, за которым патефон разражался еще недавно модным танго: «Розы осенние, чайные розы, навевают щемящую грусть». В палисаднике за столом сидели сестры-двойняшки, Грета, Левка и Энгель.

– Идите к нам! – крикнул Левка. – Мы отмечаем приход весны!

Пан Хенрик ехидно усмехнулся, и Витеку сделалось не по себе. Какой-то необъяснимой тревогой веяло от этого человека, одетого с подчеркнутой элегантностью, покладистого и кичливого, рассеянного и бдительного, робкого и агрессивного одновременно.

– Ай-яй-яй, пан Витек, – покачал он головой вроде бы с восхищением, но и с укором. – У вас есть свои тайны.

– Какие еще тайны? – спросил Витек не очень уверенно.

– А зачем вы ходили к Володко?

– К какому Володко?

– К тому самому. Не прикидывайтесь.

– Я не прикидываюсь и не знаю, о чем речь.

– Ведь вы были у него, к чему отрицать.

– Когда?

– Ну, у его жены. На улице Субоч, дом номер семь.

Пролетел с торжественным гулом первый майский жук. Солнце постепенно расплавлялось над хребтом дубравы.

– Это была его жена?

– Жена не жена, живут по согласию. А вы туда зашли и пробыли добрых четверть часа.

– Какой-то человек у Острой Брамы попросил передать сверток.

– Чернявый, как татарин, в армейских штанах?

– А откуда вы знаете?

– Я многое знаю, – улыбнулся пан Хенрик и поправил фуляровый шейный платок. – Больше такого не делайте. Могут быть неприятности.

Энгель высунулся из кустов сирени.

– Дамы просят, бога ради, как вам не стыдно.

– Ну пошли, – произнес техник-дорожник, с внезапной сердечностью подталкивая Витека. – Я, знаете ли, только из уважения, вы мне действительно нравитесь. Я уже многим помог за свою жизнь.

Под яблонями, в густом багряном свете заходящего солнца восседала честная компания за кособоким одноногим столиком. Цецилия и Олимпия внимали патефону, распевавшему металлическим голосом: «Осенние розы, как губы любимой моей…» Левка украдкой обхватил талию Цецилии и осторожно подбирался пальцами к ее бюсту, пользуясь замороченностью женщины. Грета мелкими глотками пила смородинное вино.

– Ну что, дамочки? – начал было пан Хенрик.

– Тсс, молчи, – шепнула Цецилия, тупо уставясь на желтый край неба, к которому прильнули обрывки медно-красных облаков.

– Я хотела тебе кое-что объяснить, – тихонько проговорила Грета. – Чтобы ты ничего не подумал.

– Я ничего и не думаю, – проворчал Витек.

– Но ты как-то странно ко мне относишься.

– Тсс, – снова прошипела Цецилия.

Между тем Левка исподтишка уже достиг пышного бюста Цецилии, основательно фортифицированного корсажем. Она, видимо, не ощущала его прикосновений, а он был слегка обескуражен тем, что держал в объятьях бездыханную женщину.

Великая тишина опускалась с неба. Зябкий и влажный ночной воздух, профильтрованный лесами и тучами, слегка пощипывал руки и щеки. Патефон захлебнулся скрежетом на холостом ходу. Энгель снял мембрану. Остановил механизм. Где-то за рекой, может, в той древней усадьбе, пробудился звенящий, как песня комаров, тихий голос Цимбал. Кто-то неведомый настойчиво учился играть на старинном инструменте, напоминающем столешницу с натянутыми струнами.

– Я бы уснула и спала, спала бы, не просыпаясь, – вдруг произнесла Цецилия.

– Жаль превосходного вечера, – сверкнул зубами техник-дорожник и поправил пестрый фуляр на шее.

– Но я все равно не засну. Буду мучиться, как обычно, до утра, – говорила в пространство Цецилия. – Буду ворочаться с боку на бок, то душно, то жарко, от всевозможных мыслей нет отбоя, какие-то глупые мечты, нелепые надежды, сердце стучит все сильнее, одолевает внезапный страх, а за окном – мертво, черная пропасть и время, которое остановилось и не может рвануть вперед, к рассвету, к солнцу, к жизни.

– Что ты нагоняешь тоску всякой ерундой? – шепнула Олимпия. – У тебя есть снотворное. Целую баночку сегодня купила. Намертво отключишься на десять часов. Не стоит портить людям настроение.

– Может, проглотить все эти порошки сразу и уснуть надолго, до самого Страшного суда?

Пан Хенрик поднял лафитничек с вином, в котором уже плавал вечерний сумрак. Хотел что-то сказать, даже пошевелил мясистыми, самодовольно выпяченными губами, но так и не решился.

– Самоубийство – страшный грех, – хрипло проговорила Грета и закашлялась, прочищая горло.

Цецилия повернула к ней голову, глянула вдруг вполне осмысленно.

– Почему грех? А если нет охоты жить, а если ненавидишь каждый грядущий день? К чему страдать, к чему гнить заживо среди людей? Это грех похуже.

Техник-дорожник проглотил вино.

– Мы ничего не знаем. А раз не знаем, то лучше прислушиваться к натуре, к природе.

– Страшно, – сказала Цецилия. – Жить страшно, и лишить себя жизни страшно.

– Возможно, когда-нибудь достаточно будет подать обоснованное прошение и получить талон на умерщвление в городской больнице, – сказал Витек.

На него взглянули по-разному. Наиболее затуманенный взор был у Левки, который, предосторожности ради, прервал манипуляции возле бюста Цецилии.

Как бы случайно Грета коснулась теплыми дрожащими пальцами руки Витека.

– Тебе плохо?

Витек убрал руку с отсыревшей лавки.

– Я не говорил, что мне плохо.

Со стороны города приближался товарный состав. Тяжело кудахтал, невидимый среди черных холмов.

Цецилия стряхнула с себя оцепенение.

– Перестань лапать, сопляк.

– Я от избытка чувств, симпомпончик. – Невозмутимый Левка снова попытался ее обнять.

– Отстань, а то врежу по зубам. Одно и то же, беспрестанно. А сказал ли ты когда-нибудь женщине приятное слово, сказал, что любишь, боготворишь до безумия?

– Могу сказать, – пробасил Левка.

– Ну так скажи.

– Вам сказать?

– А хотя бы и мне.

– Они же все слушают.

– Вот именно, пусть слушают.

Левка с минуту раздумывал, тяжело отдуваясь. Голос далеких цимбал то тонул в лихорадочном плеске реки, то всплывал и робко устремлялся к людям. Левка неожиданно потянулся к декольте Цецилии.

– Люблю тебя, – захрипел.

Она ударила его наотмашь по лицу, выскочила из-за стола, побежала в глубь сада. Левка растерянно заморгал. Постыдился притронуться к щеке, хоть и очень хотелось. Чувствовал, что она багровеет, уподобляясь огромной розе.