Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

1 ноября. Сегодня с жадностью и радостью начал читать «Историю еврейства» Греца. Поскольку моя жажда намного превосходила читаемое, оно сперва показалось мне более чуждым, чем я ожидал, и временами мне приходилось останавливаться, чтобы успокоиться и дать моему еврейству собраться. Но к концу меня захватили несовершенство первых поселений в заново завоеванном Канаане и точная передача несовершенства избранников народа (Йозуа, судья, Элис).

* * *

Вчера вечером проводы госпожи Клюг. Мы, я и Лёви, бежали вдоль поезда и видели, как госпожа Клюг из закрытого окна последнего вагона всматривалась в темноту. Войдя в купе, она быстро вытянула руку в нашу сторону, встала, открыла окно, какое‑то мгновение стояла во всю его ширь в своем широком пальто, пока напротив нее не поднялся темный господин Клюг, широко и с горечью раскрыл рот и резко, словно навсегда, закрыл его. За эти пятнадцать минут я мало говорил с господином Клюгом и, может быть, лишь два мгновения смотрел на него, в остальное же время в течение всего вялого прерывающегося разговора не мог отвести взгляда от госпожи Клюг. Она полностью была увлечена моим присутствием, но больше в своем воображении, чем на самом деле. Когда она обращалась к Лёви с постоянно повторяющимся вступлением: «Послушай, Лёви», она говорила со мной, когда она прижималась к мужу, который иной раз давал место у окна только ее правому плечу и поправлял ее платье и раздувавшееся пальто, она старалась подать мне тем самым пустой знак.

Первое впечатление, которое создалось у меня во время спектаклей, что я ей не особенно приятен, было, пожалуй, правильным, она редко приглашала меня подпевать, а если она – так, без особого интереса – меня о чем‑нибудь спрашивала, я отвечал, к сожалению, фальшиво («Вы это понимаете?» – «Да», ей же хотелось услышать «нет», чтобы сказать: «Я тоже нет»), свои фотографические открытки она не предлагала мне, я предпочитал госпожу Чиссик, которой я, назло госпоже Клюг, хотел дарить цветы. Но эта антипатия вытеснилась уважением к моему докторскому званию, которое не уменьшилось, а, скорее, увеличилось благодаря моему юношескому виду. Это уважение было столь велико, оно так звучало в ее хотя и частом, но не особенно подчеркиваемом обращении «знаете, господин доктор», что я почти бессознательно сожалел, что слишком мало его заслужил, и задавался вопросом, не претендую ли я на то, чтобы каждый обращался ко мне точно так же. Но если уж я был столь уважаем как человек, то тем более – как зритель. Я сиял, когда она пела, я смеялся, и все время, пока она была на сцене, смотрел на нее, я подпевал мелодии, потом слова, я благодарил ее после некоторых спектаклей; за это она, конечно, стала ко мне хорошо относиться. Но, если она из симпатии обращалась ко мне, я смущался, так что она наверняка вернулась сердцем к своей первоначальной антипатии, при ней и осталась. Тем более приходилось ей напрягаться, чтобы вознаградить меня как слушателя, и делала это охотно, поскольку она тщеславная актриса и добродушная женщина.

Молча стоя там наверху, у окна купе, она смотрела на меня прищуренными глазами, плававшими в идущих от рта складках, рот был тронут смущением и лукавством. Она должна была думать, что любима мною, что и было правдой, и этими взглядами давала мне единственное удовлетворение, которое она, опытная, но молодая женщина, хорошая жена и мать, могла дать доктору – в ее представлении. Взгляды были такими настойчивыми и подкреплялись выражениями типа «Здесь были такие милые гости, в особенности некоторые», что я отбивался, – это‑то и были те мгновения, когда я смотрел на ее мужа. Сравнивая их обоих, я бесконечно удивлялся тому, что они уезжают от нас вместе и беспокоятся только о нас, совершенно не глядят друг на друга. Лёви спросил, хорошие ли у них места. «Да, если никто не подсядет», – ответила госпожа Клюг и мельком заглянула в купе, чей теплый воздух муж со своим курением наверняка испортит. Мы говорили об их детях, ради которых они и уезжают; у них четверо детей, из них три мальчика, старшему девять лет, они не видели их уже восемнадцать месяцев. Когда в вагон торопливо вошел какой‑то господин, казалось, что поезд уходит, мы быстро попрощались, пожали друг другу руки, я поднял шляпу и держал ее потом у груди, мы отступили назад, как это делают при отходе поезда, желая показать, что все кончилось и с этим примирились. Но поезд еще не тронулся, мы опять подошли поближе, я был очень этому рад, она спросила о моих сестрах. Неожиданно поезд медленно тронулся. Госпожа Клюг приготовила платочек, чтобы нам помахать. «Пишите», – крикнула она мне и добавила, знаю ли я ее адрес. Но она была уже далеко и ответ бы не услышала, я показал на Лёви, у которого смогу узнать ее адрес. «Хорошо», – быстро кивнула она и замахала платочком, я поднял шляпу, сперва неловко, потом, чем дальше она удалялась, тем свободней.

Позднее я вспомнил, что у меня было впечатление, будто поезд, собственно, не уходит, а минует лишь короткий вокзальный участок, чтобы показать нам спектакль, и потом исчезнет. В тот же вечер в полусне госпожа Клюг мне представилась неестественно маленькой, почти без ног, она с искаженным лицом ломала руки, словно у нее случилось большое несчастье.

* * *

Сегодня после полудня боль из-за моего одиночества охватила меня так пронзительно и круто, что я отметил: таким путем растрачивается сила, которую я обретаю благодаря писанию и которая предназначалась мною, во всяком случае, не для этого.

Говорят, что, как только господин Клюг прибывает в новый город, драгоценности его и его жены исчезают в ломбарде. Поближе к отъезду он их постепенно выкупает.

Любимая фраза жены философа Мендельсона: «Как мне противен tout l’univers!» [10]

Одно из важнейших впечатлений при прощании с госпожой Клюг: мне все время казалось, что как простая обывательница она насильно держится ниже уровня ее подлинного человеческого предназначения, и стоит лишь прыгнуть, распахнуть дверь, включить свет – и она станет актрисой и подчинит меня. Она и в самом деле стояла наверху, а я внизу, как в театре. – Она вышла замуж в шестнадцать, сейчас ей двадцать шесть лет.

2 ноября. Сегодня утром впервые после долгого перерыва снова радость при представлении о поворачиваемом в моем сердце ноже.

В газетах, в разговорах, в канцелярии часто завораживает яркость языка, затем порожденная