Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

нынешней слабостью надежда на внезапное и потому особенно сильное озарение, или огромная самоуверенность, или просто халатность, или сильное нынешнее впечатление, которое во что бы то ни стало хочешь обратить на будущее, или мнение, будто нынешний подъем оправдает любую сумбурность в будущем, или радость от фраз, которые однимдвумя толчками поднимаются посредине и заставляют постепенно раскрыть рот во всю ширь, а затем закрыть даже слишком быстро и судорожно, или намек на возможность решительного, основанного на ясности, суждения, или стремление придать уже законченной речи дальнейшее плавное течение, или потребность спешно бросить, если нужно, на произвол судьбы тему, или отчаяние, ищущее исхода для своего тяжкого дыхания, или стремление к свету без тени – все это может заставить прельститься фразами, подобными следующим: «Книга, которую я сейчас закончил, лучшая из всех, что я до сих пор читал» или: «Так хороша, как никакая другая из прочитанных мною».

Словно для того, чтобы доказать, будто все, что я о них пишу и думаю, неверно, актеры (кроме супругов Клюг) снова остались здесь, как мне рассказал Лёви, которого я вчера вечером встретил; кто знает, не уедут ли они опять по той же причине сегодня, ведь Лёви в магазине не появился, хотя и обещал.

3 ноября. Чтобы доказать, что и то и другое записанное неверно, – а доказать это, кажется, почти невозможно, – Лёви сам пришел вчера вечером и прервал меня, когда я писал.

Привычка Карла – повторять сказанное в одинаковом тоне. Он рассказывает кому‑нибудь историю об одной из своих сделок, правда, не со столькими деталями, чтобы они сами по себе разрушили историю, но все же достаточно медленно и основательно, в виде сообщения, которое ничем иным и быть не хочет и потому с его окончанием оно и завершается. На какое‑то время он отвлекается другим делом, неожиданно находит переход к своей истории и продолжает ее в том же виде, почти без дополнений, но и почти без пропусков, с бесхитростностью человека, которого водит по комнате коварно прицепленный к его спине поводок. Мои родители очень любят его, потому они особенно чувствительны к его привычкам, когда они их замечают, и получается так, что они, прежде всего моя мать, бессознательно дают ему возможность повторяться. Если однажды вечером не выдается подходящий момент для повторения какой‑либо истории, на сцену выступает мать и задает соответствующий вопрос, причем с интересом, который не гаснет после поставленного вопроса, как того следовало ожидать. И так из вечера в вечер мать буквально подстегивает своими вопросами уже повторенные, не могущие больше жить за счет собственных сил, истории. Но привычка Карла столь властна, что она часто способна даже оправдать себя. Никто не в состоянии с такой регулярной частотой рассказывать каждому члену семьи в отдельности историю, касающуюся, по сути, всех. В таких случаях стоит только семейному кругу расшириться лишь на одну персону, и история заново рассказывается по мере того, как эти персоны появляются. И, поскольку я один распознал привычку Карла, я большей частью и есть тот, кто слышит историю первым и кому повторения доставляют слабую радость тем, что подтверждают это наблюдение.

Зависть к мнимому успеху Баума, которого я так люблю. Чувство, словно внутри тела быстро разматывается клубок с бесконечным множеством нитей, которые он с краев моего тела тянет к себе.

Лёви. Мой отец о нем: «Кто ложится спать с собаками, встает с блохами». Я не смог сдержаться и сказал что‑то бессвязное. В ответ отец совершенно спокойно (правда, после большой паузы): «Ты знаешь, что мне нельзя волноваться и меня надо щадить. А тут ты еще с подобными вещами. У меня достаточно волнений, совершенно достаточно. Так что оставь меня в покое с такими речами». Я говорю: «Я стараюсь сдерживаться», и ощущаю, как всегда в таких крайних случаях, в отце наличие такой мудрости, из которой могу черпнуть лишь один глоток воздуха.

Смерть дедушки Лёви, человека щедрого, знавшего несколько языков, совершившего несколько путешествий в глубь России, где однажды в субботу отказался обедать у раввина в Екатеринославле, потому что длинные волосы и пестрый галстук сына раввина заставили его усомниться в набожности этого дома.

Кровать была поставлена в центр комнаты, подсвечники одолжили у друзей и родственников, так что комната была полна света и дыма свечей. Человек сорок стояли целый день вокруг кровати, чтобы в смерти набожного человека почерпнуть бодрость духа. До самой кончины он был в сознании, и в нужный момент, положив руку на грудь, начал возносить молитвы, предназначенные для этого часа. Во время его страданий и после его смерти бабушка, сидевшая в соседней комнате с собравшимися женщинами, беспрерывно плакала, но в момент умирания она была совершенно спокойна, потому что заповедь повелевает посильно облегчать умирающему смерть. «Он ушел с собственными молитвами». Ему многие завидовали из-за такой смерти после столь набожной жизни.

* * *

Праздник Пасхи. Общество богатых евреев арендует пекарню, члены общества берут на себя все хлопоты по изготовлению так называемой восемнадцатиминутной мацы для глав семей: доставить воду, кошеровать, месить, разрезать, дырявить.

5 ноября. Вчера спал, после «Бар-Кохбы». С семи часов был с Лёви, читали вслух письмо его отца. Вечером у Баума.

Я хочу писать, ощущение непрерывного подергивания на лбу. Я сижу в своей комнате – главном штабе квартирного шума. Я слышу, как хлопают все двери, их грохот избавляет меня только от звука шагов пробегающих через них людей, а еще я слышу, как затворяют дверцу кухонной плиты. Отец распахивает настежь двери моей комнаты и проходит через нее в волочащемся за ним халате, в соседней комнате выскребают золу из печи, Валли спрашивает из передней, словно кричит через парижскую улицу, вычищена ли уже отцова шляпа, шиканье, которое должно выразить внимание ко мне, лишь подхлестывает отвечающий голос. Входная дверь открывается вначале с простудным сипом, переходящим в быстро обрываемое женское пение, и закрывается с глухим мужественным стуком, который звучит особенно бесцеремонно. Отец ушел, теперь начинается более деликатный, более рассредоточенный, более безнадежный шум, предводительствуемый голосами двух канареек. Я уже и раньше подумывал – а теперь канарейки снова навели меня на эту мысль, – не приоткрыть ли чуть-чуть дверь, не проползти ли, подобно змее, в соседнюю комнату, чтобы вот так, распластавшись на полу, умолять моих сестер и их горничную о покое.

Горечь, которую я чувствовал вчера вечером, когда Макс читал у Баума мой небольшой рассказ об автомобиле. Я замкнулся в себе и сидел, не смея поднять голову, прямо‑таки вдавив подбородок