Любовь Онегина к бабушке Кларе - Мири Литвак

«У Василия было широкое лицо. Во! Квадратное. Глазки глубоко посаженные, маленькие. Мутные такие глаза, это я помню… Волосы у него были прямые, жёлтые, как ржаные колосья, каких ты, мой дорогой Бобик, не видел никогда. Такие бывают только у русских или у украинцев. Вообще-то он был парень неплохой, Василий. Он был шофёром грузовика дальнего следования, работал по ночам, иногда по несколько суток. Но когда он возвращался домой пьяным, он вспоминал о евреях. Он поднимался вверх по лестнице, к нам. Его маленькие глазки краснели и совсем сплющивались. Они становились злыми, как у хищника во время охоты. Если его жена Варя была дома, она старалась утихомирить его и утащить обратно вниз. Вася пьяный! Чего с пьяного взять?! Приговаривала она пренебрежительно, будто её потревожили по-пустому.

Все были на работе, а бабушка уже знала. И я знал. Я слышал, как хлопнула дверь, слышал шорохи в коридоре. Я слышал его голос, дикую пьяную песню, вопли… Бабушка сидела не двигаясь. Крепко ухватившись пальцами за бортики кресла, она не отрывала глаз от двери. Я прижался к стенке кресла. Мне казалось, что я слышу бабушкино прерывающееся дыхание через обивку.

Василий приближался, скрипели ступеньки. Наши двери закрывались на простой крючок, замка не было. Дверь содрогалась от его ударов, будто была сделана из простой бумаги. Он был сильным, Василий. Огромные кулаки. От каждого его удара, казалось, обрушится весь дом. «Сар-р-рачка! Сар-р-рачка!» – выкрикивал Василий бабушкино имя, и это простое еврейское имя звучало в его устах страшным ругательством».

«И никто не пришёл на помощь?» – спросил я.

«Что ж я мог сделать!? – ответил дедушка, извиняясь. – Я был всего лишь ребёнком. Я только помню это ожидание, ожидание чего-то ужасного, вновь приближающегося, которое вот-вот произойдёт… Говорят, что русский мужик может убить не заметив, так он силён. Это поговорка такая, но в этом что-то есть».

«Русский или украинский?» – переспросил я.

«Ах! Всё одно», – дедушка махнул рукой.

«Так-то, вообще, в быту он был тихим малым. Советская власть уничтожила крестьянство, и эти простые работяги, которые только и знали, что свою землю, оказались не у дел. Может быть, сидеть часами за рулём – это было не для него. А выпил – вот и выскочил чёрт из бутылки! Как видно, ему было необходимо найти применение свой силе, темпераменту, могучей его комплекции…» – дедушка громко вдохнул.

«Бабушкины глаза расширились от ужаса, – продолжал он. – Кайн мойрэ, кайн мойрэ, – повторяла она на идиш: не бойся, не бойся. Она не говорила по-русски. До войны многие евреи на Украине говорили только на идиш. Она взглянула на меня, прижала меня к себе, вроде чтобы успокоить, но я-то чувствовал, что она прижимает меня к себе, чтобы набраться смелости. «Тина комт байт, Тина скоро придёт», – всё повторяла она.

Дверной крючок бешено дёргался и прыгал, и вдруг одновременно с мощным пинком Василия я услышал, как крючок жалобно пискнул, отскочил от косяка двери и упал на пол. Дверь распахнулась и стукнулась о стенку. Бабушка вскрикнула и… замерла. Василий, который, видимо, опирался на дверь с той стороны, вывалился на середину комнаты. Он замер без движения напротив бабушки, взглянул на неё, пнул ногой кресло и рассмеялся диким пьяным смехом. Вся маленькая бабушкина фигура чуть подскочила и снова провалилась глубоко в кресло. Голова сменила положение, склоняясь в другую сторону, будто отказывалась далее видеть происходящее. Василий сплюнул, постоял одну минуту, будто что-то соображая, будто бы удивлённый тем, что что-то пошло не так, как думалось.

Потом он заметил меня. Я спрятался за спинкой кресла и ждал. Бортики кресла доходили мне до плеч. Оно было мне крепостью, в которой я стремился найти убежище. Я смотрел прямо на Василия. Наши глаза встретились. Мне показалось, что в этот миг его взгляд просветлел. Постояв немного, он развернулся и вышел. Я слышал, как удалялись его шаги, хлопнула дверь, но ещё долго я не двигался с места.

Всё затихло в доме. Наступила тишина, какой, мне казалось, никогда раньше не бывало. Она всё длилась и длилась, и мне нечем было заполнить её. Я не знал, что делать. Я нашёл осколок зеркала и попытался подержать его перед бабушкиным лицом. Откуда я знал, что так надо сделать? Однако мне не удалось установить, дышит она или нет. Ведь я был всего лишь ребёнком…»

Дедушка остановился на минуту, он смотрел куда-то поверх моего лица, почти как Онегин, но его глаза были тревожными. Я видел в них всю картину. Надтреснутые деревянные половицы, кресло в грубом холщовом чехле, ссохшуюся старую женщину, её сучковатые худые руки с пальцами, похожими на дверные крючки.

Дедушкины глаза горели, как в пожаре. Лицо его застыло и потеряло свою привычную мягкость. Он забыл об Онегине и обо мне. Все его слова кончились. Он молчал.

Я притронулся к его руке. Его пальцы были белыми и ровными, как солдатики, только мизинец посажен низко, как мальчишка у подножья холма, который отстаёт от взрослых.

«Не помню, что было дальше, – дедушка встрепенулся от моего прикосновения, – как и когда вернулась с работы тётя Тина и как похоронили бабушку Сарру. Я только помню ржавый дверной крючок и смех Василия, дикий, страшный, будто вся животная сущность жутким танцем извивается в нем».

Онегин поднялся над экраном компьютера и потянулся, изгибая спину, как горбатый мостик над речкой в глухой украинской деревне. Он встряхнулся и, не теряя равновесия, спрыгнул на письменный стол, а потом на пол, объявляя таким образом, что рассказ закончен.

«Ах! Мразь[16]!» – произнёс дедушка с отвращением, сильно смягчая последнюю букву этого странного слова, будто какая-то неприемлемая для человека пища попала ему в рот, и я почувствовал, что рот у него наполнился слюной.

21. Момент жёлтого

«Вот здорово! – кивком головы дедушка указал мне на окно. – И это в феврале! Подумать только, что в некоторых местах на земле сейчас пасмурно и холодно, а солнце выглядывает крайне редко».

В самом деле, погода была ясной, а небо – голубым и чистым.

Дедушкины глаза округлились и засветились. Сейчас мне было ясно видно: они были карими, почти жёлтыми, точно как у Ольги, когда она смотрит на свет. Зрачок чётко выделялся в центре, будто в нем скрывалась важная и секретная информация.

«Когда всё это произошло?» – спросил я. Мне показалось, что я должен задать какой-нибудь вопрос, чтобы