Любовь Онегина к бабушке Кларе - Мири Литвак

«Может, он не помнит, – как-то сказал мне папа, когда я однажды рассказал ему в мамино отсутствие. – Он был ребёнком. Голод и страх овладели всем вокруг, и тяжёлые воспоминания стёрлись в памяти. Когда человек слабеет телом до крайности, до той степени, которая нам, вероятно, неизвестна, как во время тяжёлой, страшной болезни… то он забывает. Не то чтобы дедушка не хочет рассказать. Он, наверное, в самом деле не помнит».

Однако я не согласился с папой. Во-первых, это вообще не его область, воспоминания о той войне и о Казахстане. Во-вторых, я уверен, что дедушка с бабушкой многое помнят, но по каким-то не понятным мне причинам предпочитают не говорить об этом. Иногда они перекидываются короткими полуфразами, обрывками слов, намёками, понятными только им одним. Или говорят что-то скороговоркой, будто бы и не сказали ничего, как едят какое-то запретное кушанье – быстро и тайком, чтобы никто не заметил, скрывая даже от самих себя. Но каждый из них точно знает, что другой имел в виду. Они употребляют слова-шифры: «тётя Таня», «вокзал» или те самые знаменитые дедушкины «подножка» и «поручни».

Я думаю, что они как раз хотят, чтобы я спрашивал. Они только этого и ждут, как будто что-то запутано и перекручено у них внутри, как канат. Он занимает много места и только мешает, чтобы всё там, под сердцем, шло своим чередом. Им просто необходимо, чтобы кто-нибудь схватился за свободный конец и потянул за него как следует, как это делает папа, когда он помогает мне зимой снять сапоги. Он сильно тянет к себе, а я сижу и крепко держусь за спинку стула. Самому снять сапог у меня не получается, потому что он сидит на ноге, крепко, точно, как надо, оберегая меня от дождя и холода. И именно потому, что он так хорошо прилажен, мне не удаётся освободиться от него, в конце концов.

Бабушка Клара вынула тесто из кастрюли и начала месить его, как Онегин, когда он в ударе и сосредоточенно топчет ей колени. Было похоже, будто она топит в тесте свою нерассказанную историю. Человечек с надутыми щеками исчезает у неё под руками и делится на маленькие катышки, которые я люблю ущипнуть и отколупать от них комочек.

«Так где же она была?» – спросил я. Я знал, что бабушка прекрасно понимает, что именно я имею в виду. Но она замахала на меня белыми от муки руками и сказала: «Потом, Бобик! Потом! Ты же видишь, что я занята…»

Она вылепила из теста кругляшки, начинила их рубленым мясом с луком и пряностями. Потом она вскипятила воду, и когда та громко забулькала, побросала туда готовые сырые пельмени. Мука разлетелась и окрасила воду, которая стала теперь белёсой, а пельмени кипели и барахтались в ней, как терзающие бабушку воспоминания.

20. Пьяный смех

«Я был примерно твоего возраста», – дедушка пригладил волосы за ухом, и глаза его раскрылись широко, как это уже бывало, я видел раньше. Это значило, что он во что-то углубляется и начинает вспоминать. «Впрочем, нет, даже меньше», – исправился он.

Я не задавал никаких вопросов. Я сидел на диване около его письменного стола и смотрел ему в лицо. Онегин тоже был с нами. Розоватым облаком он устроился на темечке компьютера, наслаждаясь теплом, которое тот испускал. Онегин выглядел сосредоточенным и спокойным, казалось, он тоже приготовился слушать дедушкин рассказ. Я хотел протянуть к нему руку и погладить его – он выглядел таким мягким и пушистым, – но остановил себя: не помешать дедушке! Несмотря на то, что дедушка любит рассказывать, есть такие истории, перед которыми у него исчезают все слова, а ведь обычно у него их так много.

Однако сегодня у меня все время не выходило из головы то, что бабушка мне рассказала на кухне: что он рос сиротой, и я был немного в замешательстве, потому что знал, что бабушка Лера, его мама, умерла уже здесь, в Израиле. Так как же так – сиротой?

Бабушка Клара мне ничего не объяснила, и я собирался спросить у дедушки, но уже понял, что сегодня не получится, что сегодня он уже погрузился в другую историю. Перед тем как начать, он медлит, колеблется, взвешивает, так что, наверное, речь пойдёт о чём-то важном.

Я смотрел на него, сосредоточенно выжидая, как бы старался дать ему понять: «Да, да, дедушка! Я слушаю, я хочу знать». Искоса я взглянул на Онегина, который сидел на компьютере не двигаясь и смотрел прямо перед собой, как будто напряжённо думал о чём-то. Вдруг дедушка обратился к Онегину, словно хотел заручиться его поддержкой, и Онегин ему-таки ответил: медленно повернув голову, не меняя положения шеи, он открыл свою пасть, которая показалась сейчас особенно ярко красной на фоне светлой шерсти, и тоненьким хрипловатым голосом мяукнул, почти шёпотом, таким образом подтверждая: «Да, совершенно верно. Я слушаю вас. Пожалуйста, начинайте».

«Когда папу забрали, – дедушка использовал уже знакомое мне выражение, – мама послала меня к своей сестре на Украину. – Он сделал паузу. – Тётя Тина была на работе, и я оставался дома с бабушкой. Бабушка была старенькой, как полагается бабушке, маленькой, сгорбленной в три погибели. А сосед Василий был высоким и здоровым мужиком. Он жил внизу, там пол был земляной, немощёный. Это я помню… стоял такой запах, сырости… До революции весь дом принадлежал нашей семье, но теперь тётя Тина жила в маленькой комнате наверху. Уборная была на улице. Воду нужно было носить из колонки[15]. Знаешь, что такое колонка? – Не дожидаясь моего ответа, дедушка начал объяснять: – Нужно было дойти до угла и носить воду в вёдрах с коромыслом на плечах. Я тоже это делал. Хорошая была вода, чистая-чистая, студёная, и запах от неё шёл, запах свежести», – дедушка замолчал на минуту, но в этот раз я не беспокоился. Я видел, что он уже нашёл те слова, которые ведут его рассказ, и он уже не прервётся. «Хорошая была вода, красивая! – продолжал он. – Я понимаю, смешно говорить про воду, что она – красивая, однако так оно и было. Ведра были тяжёлыми, и лёгкое движение коромысла рисовало маленькие волны на поверхности. А как она блестела! Я любил следить за движением воды…»

Когда мой дедушка рассказывает, он прыгает с одного на другое. Бабушка Клара ругает его. «Солик, опять тебя