Неспящие - Аннелиз Вербеке

После окончания дежурства я брал мотылька с собой в комнату. Там предметом его живейшего интереса служила меховая подкладка моей ядовито-зеленой куртки. Но поскольку я не доверял качеству краски на этой куртке, я сначала старался держать ее от него подальше. Через некоторое время я стал себя одергивать. Я вспомнил о Фредерике и подумал о том, что весь мир охвачен нищетой, коррупцией, голодом, безразличием и страхом. Поэтому нежности к какому-то ночному мотыльку должны быть положены разумные пределы. Я назвал его Эрнест.

Работники кухни здоровались со мной вежливо, уборщицы и горничные смеялись над моими глупыми шутками. Когда любезный администратор приходил сменить меня в семь утра, я шел завтракать на кухню ресторана. Завтрак готовил сам шеф-повар. Этот мужик был страшный зануда. Налоги изобрели, чтобы отравлять ему жизнь, турки на этом, естественно, греют руки, на улицах все больше мусора — и в этом, конечно, тоже турки виноваты; доказательством служит сама система: все эти правительственные скандалы, а потом у них все шито-крыто, перевернутые цветочные ящики у входа в его жилище — ему давно уже все стало ясно.

Я всегда с ним во всем соглашался, протягивая тарелку для добавки. Как ни странно, он, похоже, испытывал ко мне своего рода почтение. То же самое можно было сказать и об остальном персонале гостиницы. Мне показалось, что, прежде чем я в первый раз вступил на ночное дежурство, Стан собрал их вокруг себя и голосом громовержца провозгласил: «Бенуа Де Хитера вы и пальцем не тронете. Вы будете проявлять к нему особое уважение и вести себя как подобает. Ибо перед вами человек, который все в жизни повидал и все испытал. Это непревзойденный самородок, который согласился отдавать свою эрудицию и мастерство ради нашей общей безопасности в ночные часы». Произнося эту речь, Стан устремлял свой единственный глаз по очереди на каждого из подчиненных. Даже шеф-повар не нашелся чем возразить, а самая сентиментальная из горничных и вовсе расплакалась от переизбытка эмоций. Что-нибудь в этом роде наверняка было. Неспроста же я им вдруг так полюбился? Они обращались ко мне исключительно на «вы» и не приставали с расспросами насчет коробки с дырочками, которую я таскал за собой повсюду. В ней я относил Эрнеста в свою комнату после дежурства.

Эрнест! Ничто в те дни не было мне милее, чем он, — это маленькое чудо, которое явилось ко мне без спроса в чужом краю и во время года, когда другие бабочки спят, если, конечно, их не разодрала в клочья какая-нибудь летучая мышь или ночная ласточка, не расплющил ботинок сорок четвертого размера и не погубил какой-нибудь еще несчастный случай.

Свои свободные часы я проводил в библиотеке за изучением повадок и обычаев ночных красавиц. Степень моего погружения в тему, прежде казавшуюся мне совсем неинтересной, граничила с аутизмом. Я часами рассматривал картинки, запоминал названия бабочек, углублялся в ритуалы их спаривания, особенности их любимой пищи. Я зарисовывал орнаменты крыльев в специально приобретенном блокноте. Я проводил целые дни в зоологическом музее, стараясь не привлекать внимания Эрнеста к страданиям десятков несчастных созданий, пришпиленных на булавку. Сам же затаив дыхание любовался коллекцией ночных красавиц. Здесь было все, о чем человек только может в жизни мечтать: забытые желания, впечатления и мысли, неподвижные под стеклом. Яркие, цвета лимонного мороженого крылья желтой медведицы, до неприличия пухлое тельце малинного коконопряда, скромность свинцово-серой лишайницы, кокетливость подвижной медведицы, пестрота пяденицы крыжовниковой и желтоватый окрас watsonalla binaria^[40] — от всего этого великолепия у меня волосы вставали дыбом на голове.

Но ни одна из чешуйчатокрылых не могла соперничать в совершенстве с ленточницей красной, породой, к которой относился Эрнест. Начнем с того, что ни одна из бабочек не могла похвастаться такими размерами, разве что ночной павлиний глаз, но этот несчастный даже в весьма преклонном возрасте заворачивался на зиму в кокон, в результате чего ему не хватало известного лоску. Ленточница красная, напротив, отличалась редкой сообразительностью. У меня перехватило дыхание, когда я прочел о том, как она, еще в стадии гусеницы, сбивала с толку своих врагов, притворившись веточкой. Причем так натурально! В этом я убедился, рассматривая фотографию в библиотечном томе.

— Ах, Эрнест, что за умница! — прошептал я в невольном восторге, склонившись к коробке.

В замкнутом пространстве своей комнаты я выпускал его на свободу. С самого его появления я ни разу не отдергивал шторы на окнах. Солнечные лучи не должны были его пугать. Я снимал с коробки крышку и наблюдал за тем, как он, описав круг по комнате, с аппетитом принимается за тополиные листья, мной заранее тщательно отобранные. Ивовые листья он тоже любил, но, как я заметил, все же предпочитал тополиные. Я не отрываясь следил за его повадками во время еды, за энергичными подергиваниями его усиков и передних лапок. Темно-серый цвет его внешних крыльев подчеркивал великолепие черно-красных нижних. Они были похожи на вино и пламя, засохшие лепестки роз, а также на кожу, раскрасневшуюся от поцелуев. А еще они напоминали одно из маминых платьев.

Я спал теперь каждый день с девяти до двух. И хотя мой сон периодически прерывался, я не помнил такого со времен бассейна. Это скромное достижение я считал заслугой Эрнеста. Конечно, своим относительным благополучием я был обязан в первую очередь Стану. Однако он не являлся мне в снах, заполненных крыльями и их многоцветьем. Часто меня будил мой собственный смех.

Стану было известно об Эрнесте. Во время одного из своих ночных визитов в отель он пронаблюдал за мной и увидел, что я осторожно достаю из коробки и кормлю своего питомца.

— Милый Бенуа, — рассмеялся он, — а ты не считаешь, что насекомое в коробочке — забава больше для детей?

Я тоже рассмеялся, смущенно, не уверенный в том, что за этим последует.

— Держи его у себя в комнате, о’кей? Просто чтобы клиентов не распугать. И смотри, чтоб он не сожрал мои шторы, ладно?

Я выполнил то, о чем он просил, но все же почувствовал себя уязвленным. Подумаешь, его отель, его ресепшн, его шторы! Отправив Эрнеста в комнату, я, как обиженный мальчик, снова уставился в экраны. Подпер кулаками голову и упорно не отвечал на улыбки поздних постояльцев.

Мое дурное настроение исправилось лишь через несколько часов. Я буду стараться сохранить дружеские отношения со Станом. Он человек редкой души, я многим ему обязан. Даже моей встречей с Эрнестом. Интересно, прилетел ли бы он ко мне, если б я не работал в отеле? Было ли это случайностью? В ту минуту, когда мои мысли стали вновь обращаться к крыльям и цветам, мой взгляд приковал один из телеэкранов, так притягивает магнит килограмм гвоздей. На крыльце отеля сидела моя мама! Но этого не может быть! Я замер, наблюдая за ней, жующей шоколадный батончик. Ее лицо было скорбным. Я понимал, что должен к ней выйти, но не мог ни на шаг сдвинуться с места. Лишь после того, как она встала и грустно перекинула свою сумку через плечо, я на деревянных ногах направился к двери. Но ее там уже не было.