Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери

Последний отрезок моей жизни в качестве держателя погреба, самый продолжительный и (пока он не закончился, как всё вообще) самый богатый вином, был не так уж богат пространством. Погреб в моем эдинбургском доме был не так просторен, как в лондонском, и частью располагался под лестницей. Но поскольку крейглейтский камень передает вибрацию хуже досок, в месте, где покоились сосуды, почти не ощущалось тряски. Там было не слишком холодно (благодаря газовому рожку, который я установил низко, – от пламени рожка, повешенного на обычной высоте, вино в верхних бутылках испортилось бы), и только когда сентябрь, самый теплый месяц в Эдинбурге, выдавался особенно теплым, бутылки нагревались до недопустимой температуры. Справа от входа стояли четыре каменные клетки, очень большие и глубокие. Имелся также более узкий, но зато более длинный угловой шкаф, разделенный на две части: в одной – около двадцати небольших отсеков с деревянными перегородками, глубиной в одну бутылку; в другой – табурет, полка для кувшинов и т. д. Кроме этого, помещение с железной клеткой для шампанского в одном конце и небольшим столом для декантирования, снабженным полками, в другом. Богатые и могущественные презрительно отвернули бы нос от этого зрелища, а их дворецкие – уж точно. Но, умело используя углы и т. п., я смог разместить там всё свое вино, и проходить к нему было удобнее, чем в большинстве куда более внушительных складов. Глубокие клетки в дальней части служили для хранения слишком молодого вина, еще не пригодного к употреблению; те, что стояли ближе, стали домом для небольших бочонков, о которых говорилось выше. Неглубоких, которые вмещали по три-четыре дюжины бутылок, было достаточно, чтобы хранить разное вино по отдельности.

Погреб – замечательное место; вы заполняете его, любуетесь им в заполненном состоянии и опустошаете его должным образом. Если же вам приходится расстаться с ним, он оставляет по себе самые лучшие воспоминания. Правило «ut conviva satur»[155] работает не всегда, но в этом случае – непременно [li].

Заключение, обращенное к разным людям (с бармекидовыми приглашениями)

Может показаться, что вступление к этим нескольким страницам – своего рода послесловие, где повторяется и обобщается сказанное; но если я скажу, что чем меньше книга, тем больше необходимости в таком тексте, это, пожалуй, будет не просто парадоксом. Среди тех, к кому нелишне обратиться, я обязан назвать – хотя и признаю свой Envoi [156] почти безнадежным, – борцов за трезвость, явных и тайных. Боюсь, здесь совершенно бесполезно довольствоваться добродушным призывом Дора[157] к французским philosophes [158]:

Так будьте ж славными людьми,

И поскромнее, поскромнее!

Ведь если бы для них существовала хоть малейшая возможность стать bonnes gens[159], они не были такими, каковы есть.

Когда я работал в газете, редактор однажды похвалил необычайное разнообразие моих «нарядов»: литературный, политический, исторический, философский, кулинарный и даже богословский, не говоря уже о других. Облачаясь в богословский, я постарался (как, надеюсь, и в других случаях) приобрести кое-какие познания, чтобы достойно носить его. Думаю, почти никто из богословов не станет возражать, если я заявлю, что неблагодарность по отношению к Богу и зложелательство по отношению к людям – это самый отталкивающий душевный недуг, какой можно вообразить [lii]. Не лучше обстоит дело и с предпочтением сомнительных «научных» теорий многолетнему практическому опыту. Когда врачи и преподобные (самозваные и прочие), а также чиновники, порой кудахчущие о вреде алкоголя, снизойдут до фактов [liii], мы, может быть, скажем им чуть больше. Но сейчас – больше ничего, кроме призыва дать самый решительный отпор подлому и наглому вмешательству из-за рубежа, на которое они рассчитывают, и сожаления о том, что архиепископы и епископы, если они не отвергают явным образом советов святого Павла и поступков Христа, присоединяются к движениям, очевидное следствие деятельности которых – а иногда и плохо замаскированная цель – состоит в том, чтобы лишить людей возможности следовать этим советам и подражать этим поступкам.

Переходя к баранам после козлов (правда, я всегда считал, что над козлами смеются зря, ведь это, как правило, приятные с виду и порой даже ласковые животные), я должен извиниться перед теми, кто сведущ более меня, за излишнюю категоричность заявлений и возможный недостаток данных. Разумеется, я – всего лишь любитель, всего лишь человек, который изучал и с удовольствием принимал вино, а также родственные ему напитки (исследуя их разновидности, достоинства и бесчисленные отражения в жизни и литературе, в истории и обществе по всему миру), чтобы развлечься, отдохнуть и найти утешение посреди жизни, полной необычайно упорного труда [liv]. Оглядываясь на эту жизнь, я вспоминаю многое с благодарностью. Хорошо в одиночку проделать пятьсот миль за двадцать дней, в одной паре башмаков (не испытывая надобности в коблере вплоть до последнего дня), без всякой подготовки, с довольно увесистым рюкзаком [lv]. Хорошо постигать в разных обстоятельствах, включая названное выше, одному и в компании, тайны моря и уроки земли, от Силли до Ская, от «Конца Земли» до Дувра, от Нора до Морейского залива; от Дартмура до Лохабера; от Уилда в Сассексе до нортумбрийских озер, безлюдных и жутковатых, неподалеку от Римской стены. Хорошо слушать вечернюю службу в Оксфорде, затем отправляться в город и плясать всю ночь (как можно больше пляски, как можно меньше партнеров), возвращаться наутро и вновь идти на службу. Хорошо предупредить издателя, незадолго до того как Пиготт[160] одурачил Times, что не надо вступать в переговоры с этим ловкачом, как он собирался сделать; хорошо заткнуть рот радикальному кандидату [lvi]. Хорошо всегда быть согласным со старыми, а не новыми английскими законами, ввиду того что «коллективные сделки» могут быть лишь коллективным издевательством, и ничем иным. Хорошо быть знакомым с «Rhetores Graeci»[161] Вальца, «Великим Киром»[162] и почти всеми английскими поэтами, о которых никто никогда не слышал; обнаружить, что «Земной рай»[163] в двадцатом издании (1920 год) так же восхитителен, как в первом (1868 год). Хорошо слышать, как Симс Ривз[164] наполняет своим голосом Сент-Джеймс-холл во время представления «Аделаиды»[165] и наконец захлестывает тебя с головой – не бассейн, а целый океан музыкальной мальвазии; рассказывать о красотах первого купленного тобой Берн-Джонса, не зная, что за спиной стоит преподаватель, которого ты озадачил и одновременно развеселил. И в прошлом, и даже в настоящем было и есть много хорошего; а то, что было – повторю еще раз, – остается с нами.

Но я нисколько не стыжусь того, что считаю хорошими и даже очень