Туман над рекой - Доппо Куникида

горы показалась деревня Докоти. Запертая в низине, казалось, она расположилась вдалеке от мира, и, еще когда я увидел с вершины, как там поднимается в небо дым из ее печей, эта деревня показалась мне совсем родной. Подойдя ближе, я увидел, что множество крестьян вышло в поля. В деревне было тихо. Стайка детей издавала радостные крики, до меня доносилось ржание лошадей, и все же в деревне стояла тишина. Мне показалось, что я оказался в поселении из старинных историй. Я видел, как молодой человек что-то делает перед домом. Девушка прошла мимо колодца по усыпанной камешками дорожке. На берегу высохшей речушки росли в ряд старые сливовые деревья, и из-за них виднелись яркие, как звезды, плоды хурмы. Алые листья горели огнем, озаряя бамбуковую рощу. Я шел все дальше и дальше и на краю деревни увидел, как из тени рощи проворно вытекает чистый горный ручей. Когда я шел обратно, долину заливали лучи закатного солнца».

Я зачитал ему эти несколько записей. Куда больше, чем Кояму, который просто слушал, меня охватывали неудержимые чувства от воспоминаний о тех временах.

Время пролетело незаметно, семь лет минуло как сон. И все же незрелый молодой учитель из тех времен был здесь и рассеянно, словно не до конца очнувшись от своих грез, сонно моргал.

5

После обеда мы вышли из дома. Кояма повесил кульман для рисования на плечо, в одной руке держа складной стульчик, в другой – завернутый в платок пузырек из-под лекарства с водой. Я положил томик Вордсворта за пазуху.

Небо было в легкой дымке, словно весной. На ходу Кояма ворчал, что тут не то что берлинская лазурь, тут и кобальт будет темноват – поди нарисуй такое небо!

Когда мы вышли на равнину, стало ясно, что на дворе все-таки осень. Лес слегка пожелтел, дзельквы вокруг крестьянских домов наполовину облетели, и их тонкие ветви, словно сети, пронизывали небо. Метелки мисканта, покрывавшего холмы, блестели, как серебро, и среди них кое-где мелькали алые листья дикого сумаха, который нечасто увидишь на равнине Мусасино.

– Сложный цвет. С таким трудновато будет, – сказал я, поднимаясь по склону холма и глядя на лес над нашими головами.

– И правда. Но, если подумать, может, с этим цветом как раз лучше будет схалтурить, – со смехом ответил Кояма.

– Мне, конечно, встречались виды, словно созданные для плохих художников, но сами они при этом были довольно хороши.

– Поэтому я и буду рисовать так, чтобы не ошибиться. Своих возможностей я не знаю, просто мне нравится вид. Вот и посмотрим, что получится. Я будто бы закрашиваю этот пейзаж с внешней стороны.

– Да уж, природа умеет доставить хлопот, – улыбнулся я.

Мы вышли на вершину холма, и перед нами за широко развернувшимся лесом смутно показались вдалеке горы на границе двух префектур.

– Горы! – невольно воскликнул я.

– Где, где? – суетливо спросил Кояма. Я указал ему, и он прищурившись, словно от яркого света, повернулся в нужную сторону. – И правда, горы! Как тебе этот бледный оттенок?! – с нежностью в голосе спросил он.

В этот момент я сразу же вспомнил вид, который открывался с вершины горы Мотогоэ в Саики. Над горами высились горы, отсветы осеннего солнца придавали прозрачному, как вода, воздуху, лиловый оттенок, в вышине виднелись тонкие, как нити, очертания горной цепи бледнее, чем сновидения, и от этой картины меня охватывала такая меланхолия, что я не мог не полюбить местных жителей, обитающих в долинах меж этими горами.

На ходу я рассказывал об этих чувствах Кояме, но вот мы увидели узкий ручей, который бесшумно вытекал из лесного полумрака и снова скрывался в лесу. Через него был переброшен мостик. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что тот сломан и почти провалился.

– Мостик как раз для плохого художника, – сказал я, глядя на него из тени леса.

– Вот и попробую его зарисовать.

– Не стоит, такого добра и так полно.

– Ну, если не рисовать хотя бы такое, что мне тогда остается?

Выбрав подходящее место, Кояма поставил стульчик и, начисто забыв обо мне, начал рисовать. Я вошел в лес, чтобы укрыться от солнца, присел прямо на траву и, поглядывая на спину своего юного друга из-за деревьев, закурил.

Кояма молча рисовал, я молча курил, вокруг стояла тишина – людские голоса сюда не доносились. Я достал из-за пазухи книгу и начал читать. Каждый раз, когда над головой пролетал ветер, на дубовых ветках шуршали сухие листья. Дуб сам по себе не самое изящное дерево. Ветки его грубы, листья велики, осенью часть их долго не желтеет, и зеленая листва виднеется на ветвях вперемешку с увядшей. Даже порывам ветра не всегда удается сорвать дубовые листья, и, когда зимними ночами бушует ураган, этот несносный шорох часто слышится вдалеке во мраке.

Но мне этот звук нравится, и я сидел в лесной чаще и прислушивался к шороху, который поднимался то тут, то там, как будто что-то нашептывая. Уединение природы передается и душе!

В какой-то момент я забыл о Кояме и уже не особо обращал внимание на книгу – просто отдался лесной тишине, и мне казалось, что чувство, которое возникало в моей груди несколько лет назад, снова ее коснулось.

– Братец! – вдруг позвал Кояма. – Братец, если жизнь человека сравнить с временами года, то весна – это мой возраст, а «маленькая весна» – сколько лет это должно быть?

Он обернулся ко мне, словно тоже что-то почувствовал.

– Осень?

– Нет, не осень, «маленькая весна»!

– Наверное, примерно как мой возраст, – не задумываясь, ответил я, и вдруг мою душу пронзила такая печаль, какой я раньше не испытывал. – Если ты – весна, то я – «маленькая весна», прямо перед началом зимы!

– Ха-ха-ха, зима пройдет, и за ней снова наступит весна! – весело ответил Кояма.

Вокруг снова воцарилась тишина. Кояма, насвистывая, продолжил рисовать. Я подумал, что для нас двоих сюжет его картины наверняка будет иметь особый смысл.

Старший внук

Благодарю за ваш славный подарок для Садао. Фотографию, которую я обещал прислать, сделали только вчера. Высылаю две, одну отдайте, пожалуйста, сестрице Уэда. Как видите, малыш растет и набирает вес не по дням, а по часам, и уже стал тяжеловат для того, чтобы дед носил его на руках. В последнее время он просто сидит у него на коленях и лепечет не умолкая. Недалеко тот день, когда он, как и я в детстве, будет слушать его рассказы о былом. Когда я думаю об этом, на меня накатывает какое-то невыразимое чувство: то ли грусть, то ли радость, а вернее всего – и радость, и грусть одновременно. Отцу уже семьдесят лет, и, хоть он еще крепок, сложно надеяться, что он доживет до ста. До прошлого года мы звали его отцом, но сразу после рождения Садао мы с женой как-то сразу начали звать его дедушкой, да и сам отец вдруг стал вести себя как настоящий дед. Слезы наворачиваются на глаза, когда видишь, как он радуется старшему внуку. Но слезы – это к несчастью, а мы всей семьей: отец, мать, мы с женой и Садао – счастливы жить впятером! Даже на укрытой весенней дымкой равнине не царит такая безмятежность, как в нашем доме.

Отец ведет себя совсем по-дедовски, а матушка, в отличие от него, настолько бодра и решительна, недавно мы даже прозвали ее «Ваппёр-сан». Я иногда слышал, как у нас кого-то называют Болтушкой, и сразу думал, что имеют в виду Садао, и мне это казалось забавным. Однако я, кажется, заблуждался: говоря «Болтушка», все думают обо мне. И это при том, что жена, обычно немногословная, после рождения Садао вдруг неожиданно стала очень разговорчивой; в последнее время она болтает особенно много и часто говорит с Садао. Обычно меня это умиляет, но вчера вечером она заговорила с ним о чем-то, что он и понять еще не мог, и я сказал ей: «Он тебя сейчас все равно не поймет, помолчи ты немного».

– Смотри-ка, малыш, вот ты расшумелся, отвлекаешь папеньку от работы.