Туман над рекой - Доппо Куникида

В последующие несколько лет я познал одиночество, страх, многие тревоги и скорби. Меня не назвать счастливым человеком, и в жизни моей никогда все не шло гладко. «Как часто я к тебе стремился духом, / Скиталец Уай, текущий в диких чащах, / Как часто я душой к тебе стремился», – именно об этом. Когда на душе становилось совсем уж тяжело, я думал о берегах Бандзёгавы.

И все-таки в последние пару лет я почти полностью забыл о Саики, а теперь, когда вспомнил о нем, мне стало казаться, что воспоминания о жизни там принадлежат не мне.

4

Оставив книгу, я задумался о Саики: разумеется, всего я не забыл, и стоило мне поразмыслить о том, о другом, о моих постоянных прогулках по одним и тем же местам, как перед глазами в красках начали вырисовываться знакомые виды, такие отчетливые, словно настоящие картины. Я будто бы видел даже тоненькие нити синего дыма, поднимавшиеся вверх над склонами горы Мотогоэ в трех ри от меня на фоне ясного осеннего неба. Достав дневник, который вел в те времена, я открыл его и начал читать в случайном месте, и передо мной словно снова появились знакомые места.

– Братец, вы дома? – позвали снаружи.

– Войдите, – пригласил я и вновь посмотрел в дневник.

В кабинет вошел молодой человек по имени Кояма, художник, которому было столько же лет, сколько и мне, когда я жил в Саики; я, художник-недоучка, в последнее время страстно обучался живописи, а он оказался моим земляком. Обычно он звал меня братцем.

– Занимаетесь?

– Нет, читал Вордсворта, вспоминал Саики, просматривал свои дневники.

– Не хотите выйти прогуляться? Я собирался порисовать сегодня с натуры, взял все, что нужно.

– Значит, и складной табурет добыл?

– Да, купил наконец-то. Отвалил за него иену и двадцать пять сэн, а пользовался пока всего раз, – он разложил передо мной дубовый складной стульчик, в сложенном виде похожий на палку.

– Вижу, ты решил взяться за дело всерьез, – сказал я, глядя то на стульчик, то на Кояму.

– Да, обратного пути нет, – решительно заявил он, хотя выглядел при этом бледновато: наверняка выбрал себе дорогу против воли родителей, живших в провинции. Он просто сгорал от страсти к живописи, но его друзья сомневались, решится ли он на это. Прежде он, послушный воле родителей, готовился поступать в школу высшей ступени, но к геометрии был настолько же равнодушен, насколько страстно любил рисовать. Более того, он проникся любовью к живописи еще с начальной школы. Родители же желали, чтобы он стал врачом. Он следовал родительским наставлениям, но, к счастью или к несчастью, здоровье мешало ему учиться, потакая таким образом его наклонностям, и сил на учебу почти не оставалось. За два года он трижды попадал в больницу Красного Креста. По рекомендации врача Кояма трижды уезжал, чтобы поправить здоровье. В это время его душевные страдания не уступали телесным: он со своим слабым здоровьем начал терзаться, не следовало ли ему все-таки стать художником.

Видимо, во время этих душевных мук он и пришел к окончательному решению, но родителям о нем пока не рассказал. Должно быть, поэтому в его лице все еще читалось беспокойство.

– Ничего, я уже решил, что готов даже слечь ради картины, – добавил он и грустно улыбнулся.

– Ну, раз ты так говоришь…

– Именно так. Знаешь, братец, вчера, когда солнце уже клонилось к закату и его свет из окна отбрасывал на стол длинные тени, я задумчиво рассматривал их, а в душе у меня поселилась какая-то неизбывная печаль. Я снова подумал о рисовании, сразу же схватил все, что надо, и выбежал на улицу. Я всегда воодушевляюсь, когда речь заходит о рисовании, – сказал он, и на его лице заиграла особенная улыбка.

Он достал и показал мне несколько рисунков с натуры, те явно демонстрировали, насколько ему удалось продвинуться. Он уже был больше, чем просто начинающий.

– Может, сходим прогуляться? Сегодня в воздухе такая дымка, словно на дворе весна, – начал уговаривать Кояма.

– Хорошо, скоро уже полдень, пообедаем и пойдем, – удержал я его и заговорил о Вордсворте и собственных воспоминаниях. – Я был как раз в твоем возрасте, когда Вордсворт поразил меня в самое сердце. Эта моя страсть не уступала твоей нынешней страсти к живописи. Как ты сейчас ходишь с по всей округе с чертежной доской, на которой рисуешь, так и я бродил по горам и долам Саики с томиком стихов за пазухой. Но сейчас, когда я вспоминаю об этом, на глаза сами собой наворачиваются слезы от тоски по былым дням, – увидев хорошего слушателя, я начал рассказывать о пейзажах Саики, о которых только что вспоминал, и даже вытащил карту.

Мы оба поклонялись природе: Кояму вели картины, меня – стихи. Он хорошо понимал меня и спрашивал как раз о том, о чем я сам хотел рассказать.

– Я с самого начала был увлечен не меньше тебя. Отличие, однако, в том, что ты, увидев, сразу же хочешь зарисовать увиденное, а я просто отдаюсь на волю чувств. Кроме того, тебе иногда красота природы представляется слишком сложной, она подавляет тебя, но со мной такого не бывает; ты пытаешься ухватить природу, а я просто смотрю и предаюсь всем чувствам, которые возникают в душе, так что мне, пожалуй, проще. Иногда и я пытался в дневнике так же, как и ты, записать хотя бы набросок с натуры, но получался не более чем грубый набросок.

– Хотел бы я посмотреть, – попросил Кояма, и я прочитал ему запись от третьего ноября.

«Гулял по равнине: сегодня теплый день “маленькой весны”. Алые листья сумаха наполовину опали, а когда дует ветер, постепенно опадают и оставшиеся, ярко блеснув в воздухе. Дошел до устья реки, совсем рядом море. Сейчас отлив, показались отмели, над которыми кружат стаи птиц. Мальчик опускает ворота шлюза. Молодой человек присел на борт лодки в ожидании прилива: ему надо переправиться в деревню у моря. На насыпи на прибрежном ветру растет ряд невысоких сумахов, и их алые листья блестят на солнце. Вдалеке над полями слышны суетливые крики сорокопута. Блеснув на солнце белоснежной изнанкой крыльев, рассекая воздух, пролетела скопа. Некогда здесь был маленький островок, теперь он слился с побережьем, его подножие окружает лес – лучшее место для гнезд горлиц. В его тени есть маленькая, не больше двадцати домов, деревня; она принимает на себя все порывы прибрежного ветра, защищая от них равнину».

Далее, запись от вечера двадцать второго ноября.

«Вышел на берег реки, который словно мерцал, окрашенный лунным светом, к которому примешивались вечерние ароматы. Люди из окрестных деревень и заливов уже разошлись вместе со своими лодками, и воцарилась тишина, совсем не похожая на оживление, которое стоит днем. Белая лошадь, ведомая за повод погонщиком, спускается по каменным ступенькам к лодке. Она боится и не хочет идти на борт. Несколько человек в лодке и на берегу молча наблюдают. Наконец лошадь заводят в лодку, и та выходит на середину реки; в свете луны, висящей далеко над краем гор вдоль морского берега, отчетливо виднеется белая лошадь и черные силуэты людей, но сама лодка едва заметна. Я смотрел на это – мне казалось, что перед глазами расстилается картина из далекого прошлого, – и меня охватила какая-то неведомая печаль. Когда лодка вернулась, мы сели в нее, чтобы переправиться через реку. Посередине реки я обернулся и посмотрел на каменную лестницу: алый свет фонарей перед цирюльней разогнал тьму по закоулкам, и слышалась песня, которую напевала стайка девушек, прогуливавшихся перед ней туда-сюда».

И еще запись от двадцать шестого ноября.

«Днем ходил в деревню Докоти. Если перед тоннелем свернуть налево и подняться по склону, увидишь крестьянский дом у подножия горы. Хозяин, его жена и две дочери скатывали в шарики удобрения для поля. Был там и мальчик, который, высунув голову из соломенной кучи, сосредоточенно смотрел, как остальные четверо сосредоточенно работают. Пройдя перевал, я вышел на обширную равнину. На полях убирали урожай: женщины трудились не покладая рук наравне с мужчинами. У подножия