Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

дух. Он слышал, что я имею звание офицера запаса. Но меня оно ужасно злило. Я рад, что мне удалось избежать призыва. Тем меньше сейчас, — когда братья-нилашисты ходили из дома в дом, убивали, грабили, проверяли документы, ловили дезертиров — хотелось мне трубить о своем военном звании.

Только я хотел напуститься на моего незадачливого земляка и запретить называть меня господином лейтенантом, как вдруг увидел нечто такое, от чего слова замерли у меня на губах.

В нескольких шагах позади от Бако, из-за железнодорожного состава, в утреннем тумане внезапно обозначились контуры лошади. Это была стройная кобыла темно-серой масти, с отметиной и муфтами. Иными словами, посреди лба у нее сияла белая звезда и обе передние ноги были внизу тоже белые. Красивая лошадь. Но она была так изнурена, что брела, пошатываясь, страшась, что рухнет сейчас на рельсы и что из всех многообразных и прекрасных разновидностей смерти на ее долю выпадет смерть от стужи.

— Поглядите, Пали! За вашим ножом гонится убойная лошадка. Догадывается, бедняжка, что для нее лучше всего, если вы прикончите ее.

— Ага! — сказал, оборачиваясь, Бако. — Это Рожи. Куда ты идешь, глупая, — обратился он к ней. — Ведь здесь ты получишь лишь то же, что на складе.

Рожи, красивая молодая кобыла, стоит перед нами. Она коротко пофыркивает, обнюхивает нас, и легкие струйки пара, вырывающиеся из ее ноздрей, мгновенно рассеиваются в зимнем туманном воздухе. И доверчиво, жалобно обращены к нам два красивых карих глаза: помогите мне!

Бако, мясник, смотрит на меня, угрюмо насупив брови.

— Уж за одно то, что происходит с этими животными, бог должен особо воздать подлецам, военачальникам нашим.

Тем временем Рожи, темно-серая молоденькая кобыла, исхудавшая так, что превратилась в клячу, низко, к самой земле, склоняет голову, выгибает шею и тянет ее ко мне.

Ну, конечно, — по обе стороны от меня на снегу стояло по полному ведру воды. В душе моей происходит жестокая борьба: вправе ли я лишить жену и себя драгоценной воды и пожертвовать ведро, чтобы облегчить последние мучительные часы погибающей лошади?

— Отдам ей одно ведро! — решаю я.

— Что вы придумали! Вам же надо сегодня готовить! — удержал меня Бако, приставив ладонь к моей груди. — И как знать, может завтра нельзя будет выбраться из дома за водой. Да и колодец может иссякнуть.

— Не могу смотреть, как она глядит на меня, видите, как она умоляет! — и я указал на Рожи, которая чуть не распласталась по земле — так она вытягивала шею, чтобы добраться до спасительной влаги.

— Погодите, — говорит на это Бако. — Я подставлю ладони, а вы плесните в них из ведра. Напоим Рожи той водой, которую вы все равно выплеснете, пока донесете до дома.

И мы напоили лошадь этим ничтожным излишком воды.

Я думал, что Рожи, как и все ее собратья, погибла в полыхающем аду станционного склада.

Я никогда не спрашивал у Бако, зарезал ли он ее и не полакомились ли мы жарким из мяса красавицы Рожи.

Когда ни одной лошади уже не осталось, Бако и его солдаты получили приказ уезжать. Их отправили на передовую.

Накануне прихода русских освободителей, когда наступило относительное затишье, я улучил полчаса и вышел из дома, чтобы подышать свежим воздухом, оглядеться, что делается вокруг.

Бывают в жизни воспоминания, незабываемые, с отчетливостью кадров кинофильма возвращающиеся вновь. К подобным воспоминаниям относится и это.

В вечерних сумерках я пролезаю через брешь в стене и не спеша осматриваюсь. Все вокруг в преломленных лучах солнца выглядит до пошлости страшным. Полыхают, пламенеют грязный снег, стена, усеянная пробоинами от бомб, низкое серое небо, развалины дома… Прекрасная и отвратительная картина.

Ужасный день завершился пошло-прекрасными сумерками.

И вдруг в конце двора я вижу Рожи, темно-серую, с отметиной молоденькую кобылу. Она обнюхивает какой-то пучок соломы, валяющийся на снегу, и с ее губ на рассыпанную рядом кожуру от картофеля капает слюна. Из всех исстрадавшихся, а затем погибших лошадей одна она осталась в живых, интуитивно найдя спасение под стенами доходного дома.

Но что это — из шеи Рожи струится кровь и широким ручьем стекает на снег, на крупе тоже зияет рана! В ней засыхают сгустки крови. Так стоит она на трескучем морозе и ест картофельную кожуру. Все-таки настиг бедняжку конец. Она истечет здесь кровью.

Не знаю, это зрелище ли так потрясло меня или сказалась общая, невыносимая душевная безутешность, горечь, телесное и душевное истощение, отвращение к жизни, но я, крепкий, многое испытавший парень, вдруг разрыдался.

Я стоял и плакал. А в мозгу все стучит, все повторяется:

— О, как жестока, жалка и проклята жизнь и в ней человек!

Однажды в знойный летний день, весь в испарине, я брел по мосту Свободы.

Впереди меня, у горбатины моста, застряла повозка.

Несколько доброжелателей и я в том числе стали подталкивать ее сзади. Когда нам удалось сдвинуть ее, и кучер, сидевший на козлах, натянув вожжи, придержал лошадь, чтобы повозку не разнесло на другой стороне горбатины, и благодарил нас за помощь, мой взгляд упал на лошадь.

Сомнений быть не могло! Это была моя Рожи! Вон и рубцы от ран на шее и на крупе. Не могло же быть на свете еще одной такой кобылы, темно-серой, с отметиной и муфтой и двумя такими заметными следами ранений на тех же самых местах!

О, милосердие! Значит, ты выжила, Рожи! Мы выжили все же, пройдя через столько ужасов. Все-таки Жизнь прекрасна! Прочь уныние и проклятья!

Перевод Е. Терновской.

Пал Сабо

ОТНЫНЕ И НАВЕКИ

1

Ничего не скажешь, отличная выдалась погода в тот день, когда русский сержант вывел из усадьбы свой отряд. Обоз стоял на Варадском шоссе, а он, то есть сержант, запер свою комнату и, стоя в коридоре замка, долго вертел в руках ключ и все поглядывал то в один конец коридора, то в другой, а потом все же вошел в зал, где, ожидая его, томились пять или шесть крестьян. Ждали беспокойно. Как же. Русский вызвал их еще на утро. Ведь он был комендантом хуторов и деревни.

У одного из крестьян, председателя земельного комитета, при виде сержанта волосы под шапкой зашевелились: господи, чего он опять хочет, чего он только хочет, уж очень твердыми шагами надвигается на них… такими твердыми.

— Вот. Берите. Это ваше, — и сержант протягивает председателю ключ.

Председателя берет смех. Он не виноват в этом, но просто смех, как рядком укладываются под шапкой его волосы, и до чего чудной человек этот