Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

мгновенно засыпал и спал мертвым сном там, где ему удалось прикорнуть — на кушетке, в кресле, где придется. Утром — бритье, умывание с головы до ног, где придется и какой бы ни было холодной водой. В этом отношении мы были требовательны хотя бы потому, что боялись вшей. Каким длинным бывал один день, боже мой! Даже не верю собственным воспоминаниям. Сколько все это продолжалось: четыре месяца, пять? Это была целая эпоха. Эпоха нашей замороженной юности.

Мы были веселы. Я уже говорил, безудержно веселы. И своей веселостью заражали других. Мы лихорадочно делали много хорошего и, творя хорошее, совершали и немало глупостей. Мы без конца планировали, каждое мгновение у нас рождался новый план. Иногда хороший, иногда безрассудный. Порой нам попадается пожелтевший документ тех времен, и мы — те, что были тогда, в сорок пятом, вместе — смеясь, показываем его друг другу. Сколько раз у меня волосы вставали дыбом, когда я видел создания своих рук. Я и не поверил бы, да узнаю собственный почерк. Однажды в нашу компанию затесался какой-то негодяй, растратчик. Предъявил диплом коммерческого училища и предложил нам свои услуги для ведения хозяйственных дел — ведь мы не разбираемся в них. В этом он был прав, и мы сразу же доверились ему. А он растратил деньги народной столовой. Мы собрались и приговорили его к смерти. Окно в моей комнате было почти целиком заколочено досками, свет проникал через оставшийся осколок стекла величиной в две ладони. Напротив несуществующего окна должна была находиться стена, но стены тоже не было — ее заменял ковер. Я продырявил его — чистил оружие и нечаянно разрядил, пуля пробила в ковре красивую круглую дырку. На выстрел вошел инструктор центрального аппарата. «Что ты делаешь здесь?» — спросил он. «Сейчас пойдем и прикончим Капи», — ответил я. Он так и застыл с открытым ртом, и прошло немало времени прежде, чем он смог, наконец, вздохнуть и вновь обрел дар речи. «Вы что, спятили?!» Я попытался придать своему лицу выражение, какое видел у Робеспьера на портрете в большом иллюстрированном издании Де Гранта. Но уже понял, что из казни ничего не выйдет, — ну и пусть, этой казни я боялся больше, чем сам Капи! Одна беда: видно, мне вновь придется мучиться, разъясняя товарищам «линию». Жужа, разумеется, была непреклонна: «К чертям коалицию! Сейчас революция, и такого типа следует расстрелять!»

В общем с «линией» у нас никаких недоразумений не было, ибо мы твердо знали: единство и революционная дисциплина — главное оружие рабочего класса. Я же отстаивал линию отнюдь не из чиновничьей чести или каких-либо иных побуждений — я свято верил, что мы следуем единственно верной политике. Что было бы, если бы мы слушались Жужи? Мы видели бы вокруг себя одних врагов! Надо верить в людей, в несчастных, беспомощных людей, вера в людей — только так можно навести порядок, только так можно очистить мир. Но Капи… может быть, все-таки… В Пеште ведь совсем другое дело! Там уже выходит газета, работает кино, на Надькёруте такая толчея, что просто ступить негде. А у нас… воздух отравлен зловонием трупов, уныло щетинятся закоптелые стены, в единственной действующей больнице нет ни одного застекленного окна, и единственный практикующий врач на весь огромный район принимает здесь, в моей прихожей, а ассистирует ему наш неизменно корректный дворецкий. Наш единственный врач — это Густи, но уж какой он, собственно, врач. Он музыкант из джаза, и одному богу известно, каким образом умудрился он получить диплом врача, которым никогда раньше не пользовался. У него был измеритель давления крови и больше ничего — ни инструментов, ни медикаментов. Если к нему входил пациент, он измерял ему давление крови. (Удивительно, но некоторым это помогало.) В двух уцелевших домах — и у них не хватает черепицы на крышах, — не более двухсот пригодных для жилья квартир. Уже и конину нельзя было есть — так потеплело. Мы довольствовались тарелкой супа, ломтиком хлеба не толще папиросной бумаги, мармеладом и черной патокой. Варили в соленой воде оставшуюся от лошадей кукурузу, все таскали ее в карманах и жевали…

Владимир Сабо. Будапешт в 1945 году.

Дюла Феледи. 1945.

Мы проходили пешком нескончаемые расстояния — просто не понимаю, как нам удавалось это. Но и в самом деле мы были вездесущи. Впрочем, беготня по целым дням была тоже необычайно веселым делом. Скажем, в одном месте по улице Аттилы можно было пройти, лишь протиснувшись через шоферскую кабину поврежденной автомашины. Никто б не поверил, если бы не мои утверждения, что я этими двумя руками перещупал весь потолок в тоннеле. Да что руками — иногда и спиной! Ведь тогда там все до самого свода было завалено обгоревшими обломками. В Крепость мы взбирались, как некогда осаждающие. Мы были могущественны и богаты — все было наше! Вот он, дворец, и нет короля! Ни королевства, ни немцев, ни нилашистов! Ни прежних учреждений! Жильцы выбирали уполномоченного от дома, те, в свою очередь, уполномоченного от блока, мы создали партийные группы и народный комитет.

«Свобода!» — Вздымаются вверх кулаки, все говорят друг другу «ты» — да, мы были сказочно богаты и безудержно веселы, несмотря на множество неотложных забот.

Пошли, товарищи! Глядите, вон из окна в подвале дымит печная труба, значит, там еще кто-то ютится. Мы дергаем колокольчик. Но сейчас этот звон уже не сигнал воздушной тревоги! Во двор сходятся люди, бледные, испуганные, в лохмотьях. Кто знает, что прикрывают эти лохмотья и бледные маски лиц. Ведь в тряпье ходят не только те, кому нечего больше надеть, но и те, кто не хочет, чтоб другие знали: нашлось бы и кое-что получше.

«Люди, вы что, нарочно себя губите? Хотите заплесневеть там, в подвале? Завшиветь? Подумайте о своих детях! Есть же у вас сердце! Смотрите, дом не так уж разрушен, лестница цела до второго этажа — принимайтесь за работу! Сначала первый этаж, потом второй, и у каждой семьи будет по комнате, по сухой, светлой комнате, а не сырой темный подвал! За дело, друзья! Фери, беги к коммунальникам, тащи кирки и лопаты! Живо!»

И вот уже на землистых лицах играет слабый румянец, в тусклых глазах появляется блеск. Уже работают и те, кто и не хотел бы — стыдно перед другими. А как взялись за лопаты, так и поверили, что им тоже хочется работать. И вот уж послышались шутки:

«Здесь я и поселюсь, вон как много тут красавиц!» «Что вам до красавиц, радуйтесь, что на