Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - Роланд Харингтон

— Ты совсем забыл, что у тебя есть семья и дом, — кривилась она. — Тебе интереснее потеть в этом несчастном спортзале со своими гориллами, чем уделять внимание твоей одинокой, тоскующей супруге.

— Каждый самец порою должен быть сам. Эти гориллы, как ты их обзываешь, настоящие мужчины, с которыми я отдыхаю головой, упражняя тело. Они суровы и лаконичны. Иногда мы обмениваемся односложными репликами типа «Ugh!»[16]или «Huh?»,[17]а так большей частью молчим и качаемся.

— Мускулы, может, у тебя и есть, но польза-то от них какая? Хоть беседку бы в саду починил, а то как ее в прошлом году опрокинул торнадо, так она теперь и лежит. Об этом говорит весь город. Мне стыдно показаться на глаза подругам в парикмахерской!

— Мои бицепсы декоративные, они для красоты, а не для работы, — объяснял я, но супруга продолжала ныть да нудить.

Married life didn’t give me kaif,[18]так что перенесем тему разговора на сегодняшнее застолье. Вот привлекательный гриб. У него соблазнительная форма. Назвался грудью — влезай в рот. М-м-м-м-м. А запах какой! Прямо не верится. В Штатах, увы, нет хороших мухоморов, кроме наркотических. Когда американские грибоеды в лес идут, они берут с собой каталог в пластмассовой обложке, чтобы свои находки проверять. Вот горе-умники! Но таково требование закона. Иначе друзья в гости придут, отравятся, а потом засудят хозяев.

Не люблю адвокатов, мать мою! Когда я разводился, супруга меня ободрала, как белую березку, по совету своего юриста. Она обвинила меня в умственной жестокости, а это дело в Иллинойсе подсудное. Впрочем, на ее стороне частица правды была. Я тогда гулял-выпивал, что на Среднем Западе не принято. Такое поведение считается там порочным. Дух изоляционизма, vous comprenez?[19]Но мне было без вина уныло! Настанет полночь, я из бара возвращаюсь, хмель во мне прыгает, я веселый. Дверь ломаю и с воем врываюсь в дом. Раздираю на груди рубаху, по кухне танцую, сапогами чеченку печатаю, а жена выводит спящих малюток из детской и говорит: «Посмотрите на вашего отца-профессора». И педантично вычисляет вслух, сколько раз в семестр я напиваюсь.

В ответ из меня исторгается песня:

Нет, я не янки, я другой,

Я русский телом и душой.

Жена причитает, детки плачут, сопли кулачками размазывают, а я ругаю ее на чем свет стоит, английскими словами, правда. И на сердце уже не радостно.

Действительно, я тогда сильно страдал, мне скучно было: у меня ностальгия по несуществующей родине, воспоминания о прошлом, о будущем, я все не мог понять, западник я или славянофил. Ach, mein russische Seele![20]От такой печали превратился в ловеласа, серийные любовные аферы с аспирантками крутил. Сколько раз, как Вронский, дрожал я нижней челюстью, сколько раз, как Облонский, улыбался виноватой улыбкой. Стал стоячим скандалом кафедры — себе на радость, коллегам на зависть. Причем не моя вина: эти университетские ротозейки все время засасывали меня в промискуитет. Наш начальник, специалист по советскому производственному роману, то и дело журил меня за безнравственность, но мне хоть бы хана! Тем более что жена до свадьбы тоже моей студенткой была. Она красавица. Американское тело, американская кожа, американские зубы. День-деньской ее белые клыки сверкали у меня перед глазами. Бывало, читаю вслух стихи Пушкина или Гумилева, а моя лучшая половина зевает от изумления. Тут я говорю деткам: «Смотрите, ребята, vagina dentata!»[21]Они ужасаются, она обижается. Вот тебе и тьфу!

Когда мы познакомились, эта роковая женщина у меня на семинаре училась. Тогда она не зевала, а изучала произведения Николая Федорова. Он был приятелем Циолковского и придумал трупы в космос запускать, чтобы они там замораживались, вокруг Земли крутились и потом воскресали. В англоязычных кругах начала века Федоров был известен как Nick the Fridge.[22]Только хорошенькая блондинка, сидевшая в переднем ряду, прослушала мою первую лекцию, как сказала криогению русской философии «спасибо за знакомство» и выскочила за меня. И пошло! Почему-то родила двоих детей, я дом купил, продал свой «Jeep Wrangler» и приобрел буржуазный «Бьюик». На таких драндулетах пенсионеры по Флориде разъезжают. На бампере «Бьюика» был наклеен знак: «Baby on Board».[23]So I got bored.[24]Шесть лет с супругой жил, гамбургеры каждый уикенд в саду жарил, как настоящий американский домохозяин, а потом — баста! Моя скалозубка в последний раз ощерилась, и дверью хлоп! Кончилось семейное счастье. Я был очень травмирован. Во время развода из злобы все время «Крейцерову сонату» перечитывал. Читал, читал, а потом со всего размаха махнул мускулистой рукой и отправился в путь-дорогу: в первый раз в Белобетонную полетел.

Я спешу в Москву,

Там моя зазноба.

В теле у нее

Теплая утроба.

Опасное было время: на дворе стояла коммунистическая власть, в Кремле загнивал Брежнев. Я приехал как нелегал, по туристической визе, но по музеям не бегал. У меня были рекомендательные письма к нашему радостному хозяину, господину Пеликанову, и еще к одному коллеге, доктору Кикину. Он специалист по теории литературы. Только его увидал, сразу почуял неладное, потому что у него был маленький череп и зеленый пиджак, как у француза.

Кикин все про Барта болтал, про Фуко фантазировал.

— Я их просто обожаю, это такие титаны мысли! — лепетал он, заламывая руки. — Как бы я хотел, чтобы они пригласили меня в Париж, чтобы я стал объектом их умыкания.

Я в ответ:

— Barf Fuck![25]

Бедняжка обиделся на омоническую прибаутку. Завертел черепком, покраснел, все равно что рак речной, — а я только хохочу. Мой звонкий смех его кастрировал. Символически, конечно. À la Lacan,[26]которым Кикин был тоже сильно увлечен. В результате микроцефал впал в кризис, постригся, как мог, в монахи и ушел в Новостарческий монастырь. Там он по сей день молится за меня, сердечного.

— Леонид Зиновьевич Кикин, с которым я хорошо знаком, живет отнюдь не в монастыре, а в своей квартире на Гоголевском бульваре. Недавно он издал антологию эссе провансальских постструктуралистов. Отзывы на нее были очень положительными.